Мстительный режим преследовал его и в могиле. Госбезопасность при пособничестве священника, который был ее агентом, вмешалась и изменила время и ход похорон. Низко над головами нескольких сот участников траурной церемонии на кладбище в Бржевнове кружил вертолет органов безопасности, а на мотодроме по соседству ревели моторы их мотоциклистов из отряда «Красная звезда», чтобы заглушить прощальные выступления
[443].
Теперь, когда один из спикеров был в тюрьме, а второй мертв, властям могло казаться, что протест подавлен в зародыше. Тем не менее «Хартия» выжила. В действительности несоразмерная реакция режима заметно способствовала ее популярности и устойчивой привлекательности. В ноябре 1989-го ее декларацию подписали уже 1889 человек.
Проблема
Фистула Дорогой друг!
Фоустка Я вам не друг!
Фистула Дорогой пан доктор, правда – не только то, что вы думаете, но и то, почему, кому и при каких обстоятельствах вы это говорите!
Искушение
Весть о смерти Паточки потрясла Гавела. Он винил себя в том, что уговорил философа стать одним из первых трех спикеров «Хартии». Сам он тяжело переносил тюремное заключение. Как у многих людей, оказавшихся в тюрьме впервые, синдром изоляции привел у него к тому, что он стал в некоторой степени зависеть от контакта со своим следователем, жизнерадостным майором ГБ Мирославом Свободой.
Госбезопасность вела наступление на драматурга по двум направлениям. С одной стороны, ему говорили, что дело провалилось, что десятки подписавших отозвали свои подписи и что он в сущности идет ко дну на покинутом всеми корабле. С другой стороны, в соответствии с политическим указанием коммунистического руководства, старавшегося избежать международного осуждения за то, что само по себе подписание «Хартии» не должно преследоваться как уголовное преступление
[444], Госбезопасность инкриминировала Гавелу участие – вместе с театральными режиссерами Отой Орнестом и Франтишеком Павличеком и журналистом Иржи Ледерером – в организованной группе, которая ставила своей целью переправлять при помощи иностранных дипломатов документы антигосударственного характера за границу, Павлу Тигриду, главному представителю «империалистических центров» и якобы агенту ЦРУ. Хотя самым серьезным документом, в отправке которого Гавел участвовал, были мемуары Прокопа Дртины, ближайшего сподвижника президента Бенеша, министра юстиции в правительстве, свергнутом в результате коммунистического путча 1948 года, а в пятидесятые годы политзаключенного (то есть не слишком опасный материал). Их тайная передача при содействии западных дипломатов и фамилия адресата служили – по меркам коммунистической юстиции – вполне достаточными доказательствами совершения преступления. Тот факт, что Ледерер и Орнест, как и Тигрид, который, впрочем, крестился, были еврейского происхождения, придавало делу черты «заговора космополитов» – одного из любимых сценариев коммунистических прокуроров.
Гавел понимал, что ему грозит тюрьма, и думал, что это – из-за проигранной битвы. Как видно из его показаний на допросах, следователи – в лучших традициях Кафки – держали его в неведении относительно того, в чем его на самом деле обвиняют: в контрабандной передаче документов, написании письма Гусаку или сыгранной им роли в создании «Хартии-77». Так как перспектива скорого освобождения отдалялась по мере все новых продлений срока предварительного заключения, Гавел начал, может быть, поначалу неосознанно, вести со своими тюремщиками переговоры об условиях выхода на волю. Шестого апреля он в минуту слабости написал прошение на имя прокурора, в котором признавал, что его «продиктованную лучшими побуждениями» инициативу могли намеренно исказить зарубежные средства массовой информации, и обещал, что в случае освобождения «воздержится от политической деятельности» и сосредоточится исключительно на «творческой работе»
[445].
Гебисты заглотили эту уступку и ожидали следующих, давая понять своему узнику, что его прошение «серьезно изучается» и они им могут «воспользоваться в политических целях»
[446]. Двадцать второго апреля Гавел был уже в таком отчаянном состоянии, что повторил свои обещания, добавив обязательство, что в будущем не намерен «участвовать в какой-либо организационной деятельности, быть вдохновителем или организатором коллективных акций и публичных выступлений или выступать от имени других лиц (например, как спикер “Хартии-77”)»
[447].
Сразу его не отпустили, а, продлив предварительное заключение, отправили обратно в камеру, чтобы у него было время обдумать, что его ждет. В то время он уже знал, что его освободят (иначе его уступки были бы ни к чему), но также отдавал себе отчет в том, что это ему дорого обойдется, когда его обещания будут обнародованы (его освобождение не имело бы никакого смысла, если бы власти этого не сделали). В беседах со следователями он отчаянно старался найти какой-то выход из положения, при этом понимая, что выхода нет.
Его мрачные предчувствия сбылись на следующий день после 20 мая, когда его выпустили. Задача была возложена на государственное агентство печати «ЧТК» и газету «Руде право», которые свели воедино мелкие уступки, сделанные им в разное время, и назвали все это «Письмо Гавела в Генеральную прокуратуру»
[448].
Из всех людей, которым неспособность Гавела отстоять свою идентичность лицом к лицу со следователями казалась непостижимой, он сам был себе строжайшим судьей. Ведь обращаясь с письмом к Гусаку и помогая создать и привести в действие «Хартию-77», он знал, на что идет, и ожидал, что его посадят. Его действия не были продиктованы каким-либо минутным порывом, возникшим на почве фрустрации или стремления выказать себя героем. И спустя годы, когда он выстоял в ситуации непрерывной слежки, угроз и шельмования, его никто не мог упрекнуть в недостатке мужества.
А тогда он сорвался и не понимал, почему. В «Заочном допросе» и «Письмах Ольге» он описывает свои неотвязные попытки понять, что вызвало этот его «сбой», предлагая сложные психологические объяснения, такие как «извращенное наслаждение своим “честным плутовством”»
[449].
