Но правда могла быть гораздо проще. Гавел, как и сам он смутно ощущал, скорее всего пал жертвой депривационного шока, какой испытывают многие, кто впервые оказался в заключении, в сочетании с «довольно искусными»
[450] действиями следователя, который почувствовал неуверенность обвиняемого и вместо того чтобы проявлять настойчивость и угрожать, дал ей в полной мере расцвести. Во время приблизительно двадцати допросов с января по май 1979 года Свобода взял на вооружение испытанный прием инквизиторов, заставляя допрашиваемого до бесконечности повторять свою биографию и описывать вменяемые ему «преступления», чтобы находить в его показаниях мелкие неувязки и несоответствия и намекать на связь никак не соотносящихся друг с другом моментов, что рождало у подследственного ощущение собственной неискренности и вины.
К апрелю Гавел сполна прочувствовал на себе эту тактику. Он лишился сна, аппетита, стал терять в весе. Психиатр скорее всего диагностировал бы эти симптомы как начало острой депрессии, особенно прочитав жалобный последний абзац его прошения прокурору об освобождении: «В случае же, если Вы по той или иной причине решите оставить меня под стражей, настоящим прошу Вас по крайней мере об одном разрешении, которое, бесспорно, находится в Вашей компетенции: позволить моей жене передать мне в камеру учебники и словари иностранных языков и какие-либо книги на этих языках. Я привык к умственному труду, и бездействие, на которое я обречен в тюрьме, вызывает у меня серьезное психическое расстройство <…> Это имело бы для меня исключительно большое значение не только потому, что дало бы мне возможность расширить свой кругозор, но и потому, что наполнило бы мою жизнь в заключении творческим содержанием, что помогло бы мне бороться с депрессивным состоянием и чувством безнадежности и бесцельности, которое я испытываю в тюрьме и с которым мне пока, к моему стыду, не удается бороться иначе, как с помощью лекарств…»
[451] Несмотря на свою близость тогда и потом к психологам, каким был Иржи Немец, и терапевтам, таким как Гелена Климова или Итка Воднянская, Гавел так и не понял, что пережитое им в то время можно считать нервным срывом, а не утратой мужества или нравственным прегрешением.
Письмо прокурору, которое Гавел написал от отчаяния и, видимо, без особой надежды на успех, только углубило его депрессию – после того как оно внезапно открыло перед ним путь к освобождению и он понял, что наделал. При его тогдашнем расположении духа ему наверняка стоило почти нечеловеческих усилий попытаться в следующих обращениях к прокурору несколько умерить свои обещания и сохранить за собой право выражать критический взгляд на современную действительность и право на защиту несправедливо преследуемых, а также подтвердить свой «нравственный долг», который побудил его инициировать и подписать «Хартию-77». И, разумеется, он настаивал на предоставлении ему возможности поддерживать контакты с друзьями и кем бы то ни было еще. Единственная его уступка – заявление, что он чувствует себя писателем, который может иметь (и имеет) отличные от официальных взгляды, но не считает себя «профессиональным противником режима», – едва ли произвела впечатление на ГБ
[452].
Но взять назад свои слова он уже не мог. Самым большим успехом майора Свободы было недвусмысленное согласие Гавела отказаться от роли спикера в «Хартии-77». Когда 22 апреля Свобода потребовал конкретизировать это обязательство, Гавел в сущности подтвердил его, оговорив, что сам представит это друзьям и коллегам как свое собственное решение, а не как обещание следователям, «потому что ни о чем таком меня, собственно, не спрашивали»
[453]. Тем не менее обещание было дано.
Отсутствие информации о том, что происходит за стенами тюрьмы, лишь усугубляло смятение и потерю ориентации у неопытного заключенного. Не только следователи, но и его адвокат, некий господин Лукавец, убеждали его, что он борется за проигранное дело, от которого его коллеги уже давно отступились, а то и открестились. Это впечатление, как кажется, подтверждают первые слова Гавела, сказанные Ландовскому в мае, когда его выпустили: «Так вы, значит, от всего отреклись!»
[454]
Лучшим доводом в пользу того, что упадок воли у Гавела был следствием депрессии, а не нравственной несостоятельности, является его деятельность после освобождения из тюрьмы. Как и многие пациенты, которые избавляются от тягостного гнета депрессии благодаря лекарствам, исчезновению патогенных возбудителей, циклическим изменениям в организме или спонтанному выздоровлению, он почти сразу перешел в гипоманическое состояние. Хотя Гавел оставался обвиняемым и его ждал суд, который мог приговорить его к нескольким годам тюрьмы, он немедленно вернулся к оппозиционной деятельности, не оглядываясь ни на какие свои прежние обещания. Он по-прежнему корил себя за свои уступки, но понимал, что они не имеют никакого юридического или нравственного веса, поскольку сделаны под давлением.
В сохранившемся деле Гавела в качестве задачи, которую госбезопасность ставила перед собой, недвусмысленно указывается «максимальное ограничение деятельности ГАВЕЛА после его вероятного освобождения из-под стражи»
[455]. Допросы же остальных подписантов «Хартии» необходимо было «вести с целью дискредитации Вацлава ГАВЕЛА, чтобы у этих лиц создалось впечатление, что сведения, имеющиеся на данный момент, получены из показаний ГАВЕЛА»
[456]. В этом Госбезопасность успеха явно не добилась. В течение последних пяти месяцев столько подписантов подверглось методам воздействия, угрозам и оговорам со стороны тайного «государства в государстве», что они без труда могли связать уступки Гавела с общим контекстом. Стоя перед выбором, верить Гавелу или ГБ, они выбирали Гавела.
Двадцать шестого мая «Хартия-77» в лице единственного оставшегося спикера Иржи Гаека обнародовала заявление, в котором выражалось полное понимание решения Гавела отказаться от роли спикера, а сообщения официальных средств массовой информации объявлялись «тенденциозными попытками запятнать репутацию честного человека»
[457]. Тем самым вся эта кампания имела очень скромные результаты: тех, кто счел отставку Гавела вынужденным актом заключенного, совершенным под давлением, она не убедила, а тех, кто и так видел в Гавеле воплощение дьявола, убеждать и не требовалось.
