Однако вечер еще не закончился. Пока лишенные билетов хартисты кучковались в вестибюле здания и на улице, советуясь насчет «продолжения банкета» (не зря же они так старались с подготовкой), крепкие мужчины принялись грубо толкать их, чем и спровоцировали скандал, который – вместе с коллегами в форме – попробовали замять дубинками и кулаками. При этом несколько хартистов было ранено, Павлу Когоуту набили шишку на затылке, а Гавел, попытавшийся вступиться за Ландовского, которого забирали в участок, угодил туда же – и потом жаловался, что во время личного досмотра сотрудники безопасности его щекотали
[471]. На этот раз задержанных обвинили в нарушении общественного порядка и применении насилия в отношении представителя власти, но, видимо, даже коммунистической юстиции это показалось неубедительным, так что срок никому не дали, хотя Гавел, Ландовский и член андеграундной группы DG 307
[472] Ярослав Кукал провели полтора месяца в предварительном заключении
[473].
Если инцидент перед балом должен был стать последним предостережением, то это семя упало на неблагодатную почву. Наоборот, он по-своему дал импульс следующей инициативе, которой Гавел и его ближайшие коллеги в глазах властей вынесли себе окончательный приговор. Пока Гавел с Ландовским и Кукалом дожидались суда в камере предварительного заключения, группа хартистов создала комитет в их поддержку. Мысль не была оригинальной: к тому времени уже существовал польский Комитет общественной самообороны (КОС-КОР
[474]), созданный Яцеком Куронем и другими активистами. Кроме того, формат чешского комитета защиты жертв коммунистических преследований обсуждали на ранних этапах подготовки «Хартии» Немец и Когоут, а предыстория его восходила к идеям, которые много лет тому назад сформулировал историк Ян Тесарж
[475]. Когда «хулиганов» выпустили, начинание естественным образом трансформировалось и превратилось в инициативу самой общей направленности под названием Комитет зашиты противоправно преследуемых (КЗПП). И хотя Гавел первоначально был скорее объектом, чем инициатором этого движения (а может быть, как раз поэтому), он с шестнадцатью другими хартистами присоединился к комитету, который объявил о своем учреждении 27 апреля 1978 года.
На первый взгляд, возможно, покажется не столь очевидным, почему этот акт так разъярил власти, В конце концов это было лишь естественное продолжение «Хартии-77». Но – с одним отличием. Можно было представить себе, что режим готов терпеть общие заявления о правах человека и общего характера критику атмосферы в обществе, а в виде мести за это всего лишь систематически отравлять существование их авторам. Обвинение же в нарушении законности в конкретных случаях означало, что «банкроты и наймиты» отныне прямо отвергают монополию компартии на осуществление правосудия. Кроме того, комитет, как и его польский тезка, заключал в себе элемент групповой самообороны, что в парадигме коммунистического мышления было равносильно бунту.
Хартисты и комитетчики имели с КОС-КОРом общие философию и цели, поэтому для них было естественным установить и поддерживать контакты с Адамом Михником, Яцеком Куронем и другими польскими коллегами. Но это понимала и госбезопасность, которая по той же причине препятствовала их встречам. Заграничные паспорта у них отобрали, так что выезжать за пределы ЧССР они не могли, и тем не менее им удалось провести две встречи на общедоступной Дороге чехословацко-польской дружбы в горах Крконоше, которая служила границей двух стран. Тайные агенты того и другого государства тоже вынуждены были объединить усилия, чтобы пресечь третью встречу 1 октября 1978 года, когда задержали и подвергли допросам целый ряд диссидентов и избили Ярослава Шабату, которого потом обвинили в применении насилия в отношении представителя власти. Только Гавелу и Ландовскому, продвигавшимся к месту встречи более утомительным, но менее заметным путем через лес и вдоль канатной дороги, удалось уйти от облавы. «Если бы не борьба за права человека, – замечает Гавел, – мы бы и не проветрились»
[476].
Тягостная опека госбезопасности усилилась практически за одну ночь. Гавел уже несколько лет проводил основную часть своего времени в Градечке, но теперь органы и там следили за ним и старались отвадить от него визитеров, демонстрируя свое хотя и не регулярное, но явное присутствие близ его дома.
Благодаря этой добровольной изоляции Гавел в то время, можно сказать, был все еще в лучшем положении, чем остальные. Многие активисты «Хартии» и Комитета стали объектами различных преследований
[477], нападок и угроз; их избивали, шантажировали, похищали, подвергали незаконным обыскам и личным досмотрам – таким образом режим, кроме прочего, пытался заставить людей эмигрировать
[478].
На исходе лета 1978 года в Градечке было меньше гостей, чем обычно. Драматург с головой ушел в работу – на сей раз не над пьесой. По своему объему в 24 000 слов это был самый длинный прозаический текст из всех написанных им на тот момент. И ему суждено было стать одним из наиболее почитаемых произведений Гавела, несмотря на то, что его довольно часто неточно квалифицируют.
«Силу бессильных» все трактуют как эссе, но для эссе этот текст решает слишком много задач. И в этом нет ошибки автора. Как явственно показывают уже первые слова, «Сила бессильных» была задумана и написана как политический манифест: «Призрак бродит по Восточной Европе…» Гавел парафразирует (несомненно, иронически) «Коммунистический манифест» Карла Маркса и Фридриха Энгельса 1848 года, который, кстати, тоже не был эссе.
