В «Силе бессильных» Гавел ставил своей целью определить феномен «диссидентства», его «идеологию» – или, наоборот, отсутствие идеологии, его рабочие методы и цели, но в первую очередь манифест должен был дать дефиницию и подвергнуть анализу «посттоталитарную» систему, которая являет собой одновременно как фон и причину диссидентской деятельности, так и главное ее препятствие. На примере зеленщика, выставившего в витрине своего магазина коммунистический лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», в который сам он ни секунды не верил – причем, что еще интереснее, режим и не требовал и не ожидал от него такой веры, – Гавел показывает, что функционирование тоталитарной системы основано прежде всего на принуждении людей посредством данного (или ему подобных) ритуалов отказаться от своей «подлинной сущности»
[479].
Выявляемое Гавелом различие между тоталитарной системой, какую практиковали Сталин или Гитлер на вершине своей власти, и посттоталитарной системой, реализуемой «нормализаторами» во главе с Гусаком в середине семидесятых годов, заключается не только в значительно меньшем во втором случае масштабе применения насилия и грубой силы. Требуя от людей пустых проявлений массовой поддержки без необходимости внутренне отождествлять себя с ее целями, система делает не столь явной границу между «тиранами» и «жертвами», которая характеризует чистые диктатуры. Человек «не должен принимать ложь. Достаточно того, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует ее, воспринимает ее, является ею»
[480].
После того как Гавел проанализировал механизм, посредством которого система реализует свою власть, ему было нетрудно сделать вывод, что все зависит от готовности зеленщика не отказывать системе в своей ритуальной поддержке. «Человек бывает и может быть отчужден от самого себя лишь потому, что в нем есть что отчуждать; объектом угнетения является его подлинное существование; “жизнь в правде”, таким образом, оказывается вплетенной непосредственно в структуру “жизни во лжи” как ее полная противоположность, как та истинная интенция, которой “жизнь во лжи” противопоставляет подделку»
[481].
Способность человека «жить в правде», быть верным своей «истинной идентичности» и является тем ядерным оружием, которое дает силу бессильным. Когда система уже не может добиться от граждан своего ритуального подтверждения, ее идеологический фасад рушится как чистейшая ложь.
Во второй части своего манифеста Гавел подробно рассматривает разные аспекты силы бессильных и предлагает методологию ее использования. В духе концепции «Хартии-77» он не выступает сторонником ее применения в конкретных политических целях, а наоборот, подчеркивает важность ее защитного характера ради сохранения пространства для жизни в правде и независимого движения в обществе. Конкретно это означает – защищать права человека, которые делают возможной такую жизнь.
Политическая программа Гавела ориентирована исключительно на индивида. Он предпочитает не терять время на размышления о том, как свергнуть коммунистический режим (рискуя навлечь на себя его суровое возмездие), а старается найти путь для того, чтобы очертить внутри системы пространство, в котором индивид может оставаться независимым. Его враги, да и многие из друзей, вероятно, не понимали, что это на самом деле одно и то же. Поскольку система базировала свою легитимность на готовности ее подданных воздавать ей символические почести, ее запаса прочности не могло хватить надолго после возвращения в общество независимых индивидов – тех самых «внутренних диссидентов». Программа Гавела ни в коей мере не была «интеллектуально узколобой», как ее охарактеризовал в одном из самых некрасивых своих высказываний в остальном элегантный Петр Питгарт, принадлежавший к числу непримиримых критиков «Силы бессильных»
[482], но открывала путь к тому, чтобы «параллельный полис» стал «полисом».
Особое внимание Гавел уделяет понятию законности – отличной от гражданского неповиновения и прямого противостояния – как методу достижения своих стратегических целей. В атмосфере преследований, содержания людей под стражей и грубого нарушения прав человека под маской «социалистической законности» его настойчивое требование соблюдать закон многим его друзьям и противникам могло показаться всего лишь тактическим ходом. Но у Гавела действительно было ощущение, что его позиция – не просто «швейковское притворство»
[483]. Мало того, что требование соблюдать законность означало меньший риск и меньшую угрозу актов возмездия: оно целило в ахиллесову пяту режима. Системе, старавшейся избежать применения силы, но при этом по-прежнему принуждавшей подданных выражать ей ритуальную поддержку, не оставалось ничего иного, кроме как маскироваться с помощью красноречия юристов и пустых обещаний. Точь-в-точь как в борьбе джиу-джитсу, Гавел предлагает использовать ее слабые места, обратить их на пользу защиты прав человека, в то же время обнажая идеологическую несостоятельность системы. При этом он, конечно, осознает, что надлежащее применение правовых норм – лишь средство для достижения цели, которой является внутреннее освобождение индивида, его право на «жизнь в правде»
[484].
Рука об руку с понятием законности идет понятие ненасилия. В этом вновь проявляется антропологическая перспектива Гавела. Насилие может освободить систему, но вместе с тем закабалить индивида, поскольку не даст ему жить в правде – ничуть не менее, чем при прежнем строе. Такой ход мыслей дал многим повод думать, что Гавел, как до него Ганди, полностью отвергал применение насилия. Позже, в период президентства Гавела, эти люди были разочарованы, так как выяснилось, что он отнюдь не пацифист. Однако это свидетельствует лишь о том, что они не прочли внимательно «Силу бессильных». А Гавел пишет: «В принципе мы можем принять его [насилие] лишь как неизбежное зло исключительно в экстремальных ситуациях, когда прямому насилию невозможно противостоять иначе, как насилием же, и когда отказ от него означал бы поддержку насилия; вспомним, например, близорукость европейского пацифизма как один из факторов, который подготовил почву для Второй мировой войны»
[485]. Иногда человек может жить в правде, только если возьмет в руки оружие.
Если некоторые из установок Гавела можно отнести к чисто защитным средствам, служащим сохранению пространства для «жизни в правде», то гораздо более боевой смысл вкладывался в создание «параллельных структур» (название придумал еще один хартист, католический философ Вацлав Бенда), как и в развитие «второй культуры» – эту идею продвигал «Магор» Ироус
[486]. То и другое прежде всего конкретизировало жизнь в правде путем культивирования различных не поощряемых властями видов общественной деятельности, в «разрешенных» вариантах которых можно было участвовать, только если вести «жизнь во лжи». Эта концепция лежала в основе многих инициатив диссидентов как до, так и после «Хартии», начиная с «параллельных» издательских проектов, таких как самиздатовская серия «Засов» Вацулика и более поздняя серия «Экспедиция» Гавела, в которых вышли сотни текстов, и с «параллельной» андеграундной музыки «Пластиков», группы DG307, Сватоплука Карасека и других, и продолжая параллельным домашним образованием («Университет на дому»
[487], «Кампадемия»
[488]), параллельным «театром в квартире» Власты Храмостовой и Павла Когоута, параллельным изобразительным искусством (пражские «дворовые» выставки, брненская галерея в магазине уцененных хозтоваров или «Минисалон» Йоски Скалника). Существовала даже некая параллельная внешняя политика, заключавшаяся в установлении независимых контактов с политиками и законодателями общественного мнения на Западе и с родственными оппозиционными группами в советском блоке
[489]. Эти малые параллельные структуры Гавел, безусловно, рассматривал не как «бегство в гетто»
[490], а как открытые живые организмы, излучающие энергию и вовлекающие в свою деятельность все новых и новых последователей. В трактовке группы инакомыслящих словацких социологов в восьмидесятые годы прошлого века эти структуры представляли собой «островки позитивного отклонения»
[491], которые со временем слились в «параллельный полис» Бенды. И, как показало позднейшее развитие, это были не какие-то воздушные замки интеллектуалов, а по необходимости единственно реалистический способ делать политику в сложнейших условиях того времени.
