Может ли и должна ли возникнуть некая предсказанная Гавелом «постдемократическая система», и может ли служить ей моделью сообщество диссидентов, рожденное отчаянием и сохраненное силой взаимного доверия, любви, солидарности и ответственности, – к этим вопросам следует подходить критически, а возможно, и с долей скепсиса. Вместе с тем факт, что современная демократия переживает кризис, в наши дни становится более очевидным, чем в тот период, когда ее скрепляли мощные узы солидарности, без которых она не могла бы противиться смертельной угрозе тоталитаризма. «Теперь лишь Господь Бог может нас спасти», – цитирует Гавел в «Силе бессильных» Мартина Хайдеггера. Остаток своей жизни он провел в поисках такого Бога. Как можно было ожидать, в этих поисках он не преуспел, но оставил по себе следы, которые для нас могут быть важны.
Империя наносит ответный удар
Вацлав не трус. И это значит больше, чем быть мужественным.
Павел Ландовский. Беседы в Ланах. 30 декабря 1990 г.
Все то время, пока Гавел писал «Силу бессильных», он остро ощущал присутствие публики, которую он не приглашал и видеть у себя не хотел. С 5 августа 1978 года на дороге, что шла мимо его дома в Градечке, стояла машина органов безопасности, хотя дорога была непроезжая из-за кучи щебня на одном ее конце и знака, запрещающего въезд, на другом. Безопасность останавливала всех посетителей, предупреждая, что дальше они могут ехать только «на свой страх и риск», беспричинно их штрафовала и отбирала у них права. Желанной добычей были и водительские права самого Гавела, так что драматург чаще ходил пешком без прав, чем ездил с ними. Двое сотрудников сопровождали его, куда бы он ни шел, – купить еды в деревню или выгулять собаку
[501].
В ноябре Гавел отправился в Прагу и, невзирая на данные им ранее обещания, вновь занял место спикера «Хартии» – вместо Марты Кубишовой, которая была вынуждена сложить с себя эти обязанности из-за проблем со здоровьем. Со следующего дня за Гавелом стали непрерывно следить сотрудники в штатском, сопровождавшие его повсюду, даже в сауну. Перед одним из таких посещений немолодой сотрудник с кардиостимулятором смущенно попросил его подождать, пока подъедет сменщик, который может безбоязненно зайти в жаркое помещение. Когда же через месяц Гавел с Ольгой снова приехали в Прагу, они обнаружили, что стали заключенными в собственной квартире. Теперь перед их дверью уже постоянно дежурили двое патрульных с рацией, которые не давали никому ни войти, ни выйти. Только когда до госбезопасности, видимо, дошло, что она обрекает своих узников на голодную смерть, Ольге позволили выйти в магазин.
Спустя три дня супруги вернулись в Градечек, где их ждал новый сюрприз. В поле через дорогу от их дома гебисты соорудили небольшой наблюдательный пункт на «курьих ножках», который Гавел окрестил «Луноходом», так как он отдаленно напоминал советский самоходный аппарат. Сотрудники безопасности в нем периодически сменялись, чтобы опасный бунтовщик все время был у них на глазах
[502]. Как ему было свойственно, на своих соглядатаев – а большинство из них составляли местные стражи порядка, которых эта однообразная и явно абсурдная служба часто совсем не радовала, – никакой личной обиды он не держал. Прага, как и любой большой город, обеспечивала всем, включая сотрудников госбезопасности, некоторую анонимность. В маленьком же местечке, каким была ближайшая к Градечку деревня Влчице, люди знали обо всем происходящем и по большей части даже не пытались делать вид, что им это по душе. Гавел часто входил в положение своих «кураторов» и старался облегчить им службу невинными беседами, которые не компрометировали бы ни его, ни их. Перед лицом настырности органов он оставался вежливым и иногда даже предлагал гебистам кофе или чай, что вызывало резкие протесты Ольги, которая торжественно заявляла, что эти не заслуживают даже клички их собаки
[503].
Другие сюрпризы были еще более неприятными. Хотя госбезопасность явно больше устраивало, когда Гавел находился в своем деревенском уединении, где за ним было проще следить и изолировать, она в то же время пыталась максимально отравить его жизнь авариями центрального отопления, водопровода и канализации в доме. В результате действия органов оказались не слишком осмысленными. С одной стороны, они пытались (в итоге безуспешно) юридическим путем лишить Гавелов их квартиры в Праге, чтобы вынудить драматурга с женой навсегда осесть в Градечке, а с другой – силились сделать их тамошнюю жизнь невозможной.
Несмотря на все неудобства, Гавел в Градечке, этом своем «экзистенциальном доме», чувствовал себя в большей безопасности. Он делал разнообразные домашние дела, ухаживал за садом и готовил ужин. Тем самым он сохранял некоторый контроль над своей жизнью. В деревне у него не было стольких отвлекающих факторов, как в Праге. Телефон в Градечке тогда отсутствовал. Оба его жилища теперь находились под надзором госбезопасности, но в Градечке он был не таким обременительным, а может быть, и не таким грозным. Здесь, в отличие от Праги, сотрудники ГБ сидели не прямо перед его дверью, а в «Луноходе» через дорогу, где они, по-видимому, скрашивали свою однообразную службу выпивкой и обществом женщин. Да и вероятность того, что его вдруг увезут на допрос и этим испортят ему весь день, в Градечке была меньше.
В 1978 году в Градечке он написал еще одно сочинение – одноактную пьесу «Протест», в которой одним из двоих главных действующих лиц выступает его alter ego Ванек. Вместе с «Аудиенцией» и «Вернисажем» она составила так называемую «ванековскую трилогию»
[504]. Как и предыдущие две пьесы, она опиралась на личный опыт Гавела – на сей раз опыт сбора подписей под различными петициями и протестами в нормализованной Чехословакии. Визави Ванека – тоже писатель и интеллектуал Станек, который, однако, продолжает работать в рамках системы, хотя и сочувствует оппозиции и ее деятельности. Собственно, именно Станек просит Ванека о встрече, чтобы рассказать о деле молодого музыканта (по стечению обстоятельств – друга его дочери), которого режим несправедливо преследует. При этом Станек демонстрирует далеко идущие симпатии к диссидентам, предлагая даже деньги в помощь семьям политзаключенных. Когда же выясняется, что убеждать Ванека нет надобности, что он уже и петицию в поддержку молодого музыканта составил и как раз принес для подписания Станеку, тот в ответ произносит типичный гавеловский монолог и блистательно объясняет Ванеку, почему его подпись наверняка не только бы не помогла, но даже скорее бы повредила. Не скрывая разочарования, Ванек собирается уходить – и в этот момент в действии пьесы происходит еще один перелом. Выясняется, что Станек, возможно, был прав: молодого музыканта только что выпустили из тюрьмы. Если бы Ванек вмешался со своей петицией на несколько дней раньше, режим мог бы почувствовать себя загнанным в угол – и оставил бы парня под стражей.
