Хотя Гавел считал «Протест», как и остальные одноактные пьесы, мелочью, этаким развлечением в духе Джона Грина, само это произведение показывает, насколько глубоко он сознавал не только нравственнную значимость и правоту его с единомышленниками деятельности, но и неизбежно характеризующую ее противоречивость, обусловленную отсутствием прямой причинной связи нравственного поступка с его последствиями. В реальном мире нравственный поступок мог оказать негативное влияние – точно так же, как бездействие могло обернуться положительным результатом. Ничто никогда не бывает простым и однозначным. Этот вывод оградил Гавела и других (хотя и не всех) хартистов от самодовольства, какое присуще столь многим революционным движениям.
Этот же вывод спровоцировал полемику между двоими ближайшими союзниками, друзьями и коллегами по писательскому труду. Начал ее Людвик Вацулик, задавшись вопросом, «достаточно ли я уже созрел для тюрьмы»
[505], на который сам же и ответил в том смысле, что человек или должен вести себя так, чтобы такой вопрос перед ним вообще не возникал, или заранее решить, стоит ли его поступок такого риска. С этой дилеммой обоим сподвижникам и их коллегам приходилось сталкиваться постоянно. Отвечая Вацулику
[506], Гавел так же, как в пьесе «Протест», возражает, что в мире правового произвола такой вопрос не имеет никакого смысла, так как невозможно предугадать, за что человек попадет в тюрьму или что может защитить его от этого. «В какой-то момент тактически выгоднее посадить Грушу, чтобы напугать этим Вацулика, тогда как в другой момент, наоборот, может быть удобнее посадить Вацулика, чтобы напугать Грушу». Заметка Вацулика, конечно, была написана из лучших побуждений в духе концепций «малых дел» и «элементарной порядочности», освященных именами Т.Г. Масарика и Карела Гавличека Боровского, и Гавел, возможно, несколько преувеличивал, подозревая своего друга в малодушии. Однако к критике Вацулика, к счастью, обошедшейся без серьезных последствий для их дружбы, Гавела побудило нежелание коллеги согласиться с ограничением интеллектуальной свободы даже по собственной воле и его настоятельное требование, чтобы нравственный компас не зависел от чего бы то ни было.
Несмотря на ограниченную возможность передвижения, Гавел нашел время и для шалостей. После «Оперы нищих» он сошелся с Яной Тумовой, которая днем работала продавщицей в книжном магазине, вечером гардеробщицей в пражском театре «Редута», а в выходные становилась актрисой-любительницей. Яна, в «Опере нищих» игравшая Элизабет Пичем, была простой девушкой; кроме прочих знаков внимания, она снабжала Гавела книгами, которые трудно было достать, а Ольга, видимо, терпела их роман, так как ей он не угрожал. Возможно, эта ситуация стала моделью для комического треугольника Пехара, Пехаровой и Милены в «Гостинице в горах»
[507]. При этом Гавел уже какое-то время поддерживал достаточно серьезные и страстные отношения с Анной Когоутовой, красивой шатенкой родом из Югославии, бывшей женой его коллеги и друга Павла Когоута. Теперь их обоих связывали не только диссидентские впечатления, множество выпитых бутылок вина, гастрономически замысловатые домашние ужины для членов семьи и друзей, общий герой пьес, но также квартира
[508], а – косвенно – и постель.
Подобная рокировка была частым явлением в диссидентской среде. Если она и напоминала тем самым вольнодумное сообщество с взаимным обменом женами, то это происходило исключительно в результате ограниченных контактов с окружающим миром и его сексуальными возможностями. Партнершей Гавела была прежняя жена Павла Когоута; Квета, бывшая жена Ивана Гавела, вышла замуж за Иржи Динстбира; Вера Ироусова, в прошлом жена Магора, была подругой Иржи Немеца, чья будущая бывшая жена Дана была благодарна Ольге Гавловой за то, что та иногда помогала ей заботиться о ком-то из их семерых детей. Глядя со стороны, можно с восхищением или осуждением относиться к той степени свободы и терпимости, которой требовали все эти метаморфозы, но в любом случае примечательно то, что человеческие связи в диссидентских кругах успешно переживали эту карусель, какой наверняка не выдержали бы многие более традиционные дружеские отношения.
Ольге не то чтобы было все равно, что происходит. Она любила мужа и порой могла очень резко продемонстрировать свою ревность. Однако вместе с тем она скорее предпочитала играть «материнскую» роль, сохраняя тем самым некоторый контроль над ситуацией, чем рисковать разрушением брака. Кроме того, Анна ей, по-видимому, искренне нравилась, и случалось, что обе женщины вместе проводили время в Градечке даже в отсутствие Гавела.
Ольга понимала, что ее муж и Анна действительно любят друг друга, что угрожает исключительному характеру ее отношений с Вацлавом, но никогда не ставила это в вину сопернице и держалась с ней по-настоящему уважительно, хотя и несколько напряженно. Точно так же Анна не захотела воспользоваться своим более выигрышным на тот момент положением, чтобы попытаться отбить Вацлава у Ольги. Почти двадцать лет спустя, когда Ольга умирала, Анна написала ему: «Дорогой Вашек! Я страшно рада, что Ольга дома с тобой и Дьюлой
[509]. Я вас люблю. Думаю об Ольге и молюсь. Ваша Андула»
[510].
Вечером 28 мая 1979 года все трое находились в разных местах: Анна дома, Ольга в Градечке, а Гавел на вечеринке, где в числе прочих гостей был певец Ян Воднянский со своей прелестной женой Иткой, психотерапевтом, которая сразу же приковала к себе взгляды Гавела
[511]. Такие взгляды часто вели к более тесному знакомству, но в тот вечер Гавел пребывал в счастливом неведении, не подозревая, что это его последний шанс завязать близкие отношения с противоположным полом почти на четыре последующих года. Сотрудники госбезопасности, которые вышибли дверь его пустой квартиры, думая, что он прячется внутри, разыскивали его потом несколько часов
[512] и в конце концов сцапали в квартире Анны. Когда в феврале 1983 года его выпустили, он поспешил в объятия женщины, которую вечером перед арестом видел последней. Правда, это была не Анна, а Итка Воднянская.
