Их негласный договор (ничто не свидетельствует о том, чтобы они когда-нибудь это обсуждали) прекрасно работал, пока обе стороны были уверены друг в друге. Но теперь, когда Гавел влюбился в Анну Когоутову и играл с ней и ее дочерьми в настоящую семью, пускай и несколько своеобразную
[542], Ольга явно теряла эту уверенность.
В «Письмах Ольге» присутствуют лишь косвенные доказательства того, как больно ей тогда было, однако же их там много. В письме № 13 Вацлав подробно анализирует некоторые аспекты сложившейся ситуации, повторяет просьбы, просит передать ему витамины, которые можно получить у врача – друга А. (Анны), а заканчивает свое послание несколькими прямыми приказами, выделенными прописными буквами. Последний из них следует сразу после «ШТУДИРУЙ МОИ ПИСЬМА И СОВЕРШЕНСТВУЙСЯ», это – «ЛЮБИ МЕНЯ» (свою любовь он, судя по всему, полагал настолько очевидной, что даже не упомянул о ней). Затем идет пассаж о приключившемся с ним ночью приступе паники, где Гавел, между прочим, пишет: «Вот видишь: у меня тоже в жилах не водица!»
[543] Мы точно не знаем, что ему писала Ольга, но смысл абсолютно понятен.
Самое первое письмо из КПЗ, датированное 4 июня
[544], показывает, что задержанный не питал никаких иллюзий ни о положении, в котором оказался, ни о грозившем ему тюремном сроке. После своих предыдущих арестов он был уже неплохо готов к новым ударам судьбы. То, что прежде его нервировало, теперь – по его собственным словам – «не может уже удивить или разбить на кусочки», хотя, конечно, (вновь цитата) «тюрьма – это страшная мерзость»; далее следуют жалобы на влажную жару. В этом письме определены приоритеты Гавела в первую неделю неволи. Он был уверен, что мелкие и привычные радости жизни помогут ему легче сносить тяготы заключения, и просил Ольгу прислать ему растворимые порошковые соки, лимоны, сырную нарезку и сигары – «как обычно». Он требовал, чтобы она «много» ему писала, в том числе и о том, «как наш газон переносит эту сушь», что, вполне возможно, было зашифрованным вопросом о настроениях в рядах хартистов; газон у подножья Крконошских гор в начале июня – это вообще-то последнее, о чем стоило беспокоиться. Он очень обрадовался, узнав, что шефство над травяным покровом взял д-р Даниш, хотя его радость наверняка бы поумерилась, услышь он о том, что его адвокат являлся информатором ГБ. Вдобавок это, по большому счету, уже не имело значения, поскольку у Даниша, обвиненного в нападении на представителя правоохранительных органов, дело Гавела было отнято и в официальном порядке передано д-ру Лжичаржу, тоже сотрудничавшему с госбезопасностью. Еще Гавел просил, чтобы жена передала от него привет «Андулке» и дала ей прочесть его письмо. Андулка – это, разумеется, Анна Когоутова. (В более поздних письмах Гавел говорит о своей любовнице как о «Квете»: это имя его невестки, жены Ивана – одной из тех, с кем заключенному разрешалось поддерживать связь.) Наконец, он поручает Ольге передать привет нескольким друзьям, включая Яну Тумову из труппы «Оперы нищих», его вторую любовницу.
На следующий день пошел дождь, дышать стало легче, настроение у узника заметно улучшилось, и он принял решение отныне писать письма, находясь именно в таком расположении духа. Гавел сообщал, что начал свою очередную пьесу (на фаустовскую тему) и пока еще недоволен ею, хотя и добрался уже чуть ли не до середины. Это сообщение опять же следует рассматривать как некую шифровку, которую не поймут неосведомленные тюремщики. Ольга всегда знала о том, на какой стадии находится создание того или иного произведения. Эта вроде бы избыточная информация свидетельствует либо о том, что их привычная коммуникация после его ареста нарушилась, либо – что Вацлав беспокоился о судьбе рукописи и хотел, чтобы жена спрятала пьесу, либо – что все эти сведения предназначались кому-то другому. В этом письме есть также загадочное замечание о фразах, брошенных Гавелом при задержании и, как он пишет, «совершенно не соответствующих моей спокойной натуре». Полиция сочла их попыткой «произвести впечатление на некую девушку, которая их слышала», скорее всего – на Катержину, старшую дочь Анны
[545].
Во втором письме, опубликованном в «Письмах Ольге» лишь частично, Гавел сравнивает ощущения, которые он испытывал во время всех трех своих арестов, и констатирует, что теперь подходит ко всему с большей покорностью судьбе – как к чему-то, «что рано или поздно должно было случиться». Ему кажется, что его нервозность последних дней объяснялась именно ожиданием этой минуты, и он надеется, что выйдет из тюрьмы «чуть более уравновешенным», а «вокруг меня тоже все несколько успокоится». Возможно, исчезнут и некоторые «так сказать, интимные причины», столь занимавшие его целых два года. Это практически признание того факта, что в их семье в последнее время не все было гладко
[546].
Третье письмо свидетельствует о том, что даже перед маячившей перспективой провести несколько лет в заключении Гавел остался столь же дотошным, как всегда. Он инструктирует Ольгу, чтобы та по списку, им составленному, забрала одолженные кому-то книги, запаслась топливом на зиму и записала для него все интересные концерты и спектакли, которые посетит. Ближе к концу письмо обретает более личный характер. «Когда вернусь, я покажусь тебе несколько диковинным, а это неплохо после стольких лет совместного житья. Ну, а то, что ты покажешься диковинной мне, – так об этом и говорить нечего». Письмо свое Гавел подписал: «Пока, Ворчун!»
[547]
В четвертом письме, датированном 8 июля, Гавел проигнорировал приближавшийся день рождения Ольги (11 июля), зато не забыл упомянуть, что она должна «передать отдельный привет… моей подруге» Андулке. Еще он замечает, что из-за тюремной цензуры вынужден писать разборчивым, «почти детским почерком», и говорит о своих ностальгических, сентиментальных чувствах, что и иллюстрирует соответствующим рисунком
[548].
За то, что он забыл поздравить Ольгу с днем рождения, Гавел в пятом письме (от 21 июля) просит прощения и сулит ей подарок после своего освобождения. (В 1977 году он изготовил для Ольги в заключении бусы из хлеба; судя по всему, они ей не слишком понравились.) Гавел не скрывает радости от того, что именно сообщила ему Ольга, говоря, что она тем самым подтолкнула его вернуться к пьесе (Ольга написала, что есть группа людей, разыгрывающих его пьесы), но одновременно жалуется, что она не послала ему поцелуй – и он сам, мол, знает, почему. «Не знаю, почему!» – протестует Гавел.
