В пятом письме Гавел передает привет отцу, который попал в больницу из-за заболевания дыхательных путей, выражая надежду, что тот уже полностью оправился и вернулся домой. К сожалению, надежда его не оправдалась. Пока он писал свое письмо, папочка внезапно умер. Иван, на которого легли хлопоты по организации похорон, так же, как они легли на плечи Вацлава, когда умерла их мать, а Иван был в Беркли, сказал по этому поводу: «Наверное, так суждено, что каждому из наших родителей готовит похороны только один из нас»
[549]. Прокурор любезно разрешил, чтобы заключенный в гражданской одежде присутствовал на траурной церемонии. Сразу после ее окончания Гавела под конвоем отправили обратно. В шестом письме, написанном три дня спустя, он упоминает об этом печальном событии, которого долгие годы страшился и известие о котором принял с удивительным спокойствием. Сразу вслед за этим рассуждением следует длиннейший перечень вещей, которые следует прислать ему в тюрьму, а также список всяких хозяйственных дел. Он даже велел Ольге перепечатать список на машинке и вычеркивать пункт за пунктом по мере выполнения. Есть какая-то ирония в том, что в таком важнейшем деле, как продажа квартиры в Дейвицах и переезд в освободившуюся квартиру отца, он целиком полагается на Ольгу и Ивана. Письмо кончается двумя проявлениями нежности: «Ворчун, не забывай о квартплате!» и «Миндаль не присылай – после него хочется вина!»
[550]
После суда груз забот Гавела вроде бы стал полегче. Его еле скрываемые опасения о судьбе их с Ольгой отношений словно бы отошли на задний план. В самом начале процесса он еще демонстрировал некоторую неуверенность. («В первый день процесса ты улыбалась мне как-то странно – как будто делая из меня дурачка»
[551].) Однако после того, как ей разрешили выступить в его защиту, – несмотря на ее страхи, что Гавел упадет в обморок, услышав, как она говорит на публике, – никаких сомнений остаться у него уже не могло
[552]. В тот момент он совершенно уверился, что, хотя ему и суждено провести в тюрьме несколько лет, Ольга его дождется. «Чего мы только не переживали – переживем и это!»
[553]
По обыкновению, методичный Гавел составил список заданий на время своего тюремного заключения. Вот он:
1) сохранить столько здоровья, сколько есть у меня на сегодняшний день (возможно, вылечить геморрой);
2) полностью перестроиться психически и умственно;
3) написать по меньшей мере две пьесы;
4) улучшить английский;
5) выучить немецкий – по крайней мере так, как я владею английским;
6) хорошенько проштудировать и обдумать Библию
[554].
Сказать, что этот план был выполнен, определенно нельзя – хотя и не только по вине Гавела. Из тюрьмы он вышел больным; режим, можно сказать, выгнал его, опасаясь, что опекаемый им заключенный умрет. Проблемы с дыханием, появившиеся у него после перенесенного в тюрьме воспаления легких, продолжались и усугублялись до конца его жизни (геморрой, о котором Гавел время от времени упоминает в письмах, мучил его долгие годы, хотя в сентябре 1980 года ему и была сделана операция в тюремной больнице). Пьесу он не написал, но все-таки проработал несколько версий на тему Фауста, из чего потом выросло «Искушение». Его английский тоже не слишком улучшился
[555]. К немецкому Гавел так всерьез и не подступился и никогда больше к этой идее не возвращался. Что касается Библии, то в предварительном заключении он прочел две Книги Моисеевых, но потом его перевели в Гержманицы, где Священное Писание у него отобрали, так что библейские представления Гавела так и остались поверхностными. Кажется, более всего он преуспел в пункте «умственно перестроиться». Со стороны могло показаться, что он вышел из заключения прежним, разве что чуть более углубленным в себя – это было результатом вынужденного длительного уединенного медитирования. Однако на самом деле, как это становится ясно из писем Ольге, с ним произошла метафизическая революция. Конечно, он и раньше в своих пьесах, эссе и публичных выступлениях разрабатывал тему самоидентичности и моральной ответственности, но теперь самой постановкой вопроса о сокровенном смысле жизни, «точках схода» и «тайне бытия» он сделал ее средоточием своего существования. И нет ничего случайного в том, что просветление, способность ясно мыслить и рассуждать о подобном «посещают» людей, оказавшихся в полном одиночестве – в пустыне, в горах и… в тюрьме. Возможно, именно там и тогда, вдали от шумного влияния толпы, от дел, от всего того, из чего и складывается каждодневная жизнь, появляется надежда приглядеться к «метафизическому горизонту». Но несомненно также и то, что психологические изменения подобного рода – хотя они и могут длиться долго – все же рано или поздно уходят. Любое человеческое творение – как бы ни поражали нас дисциплинированность и целеустремленность, с какими Гавел подходил к интересующей его теме, – подвластно эрозии и разложению, когда исчезают изначально питавшие его источники.
Так или иначе, но полученный опыт подготовил Гавела к тому, чтобы полностью сосредоточиться на стоявших перед ним задачах, в конечном счете определивших его роль лидера Бархатной революции. И хотя тюрьма вовсе не сделала его аскетом и он по-прежнему любил жизнь и поддавался иногда ее искушениям, но после того, как миновал первый шок от обретения свободы, судьбу Гавела уже всегда направляли выбранные им приоритеты, которые можно было бы назвать осознанием некоей собственной миссии, если бы только сам он не презирал пышные слова. Люди, знавшие Гавела только по статьям в коммунистической печати или в лучшем случае по его пьесам, часто удивлялись, откуда взялась его внутренняя убежденность в собственном праве возглавить революцию и стать президентом. Люди, близко с ним знакомые, удивлялись лишь тому, что кто-то этому удивляется.
Тюремный психолог поручик Чапчова пришла к выводу, что заключенный Гавел представляет собой «экстравертную личность с высоким умственным потенциалом, открытую окружающим, знающую мир, либеральную, свободно мыслящую, радикальную, ему нравится принимать самостоятельные решения, он самодостаточен, склонен к интеллектуальным занятиям, у него яркая внутренняя жизнь и манера изъясняться…»
[556] Но она также отметила его всегдашнее беспокойство и тревожную неуверенность в себе. Составленный ею профиль нельзя назвать неверным. С остальными заключенными, большинство из которых были обычными преступниками, у него сложились хорошие отношения. Его, как и любого новичка, подвергли целому ряду проверок, унижений и мучений. Судя по всему, испытание он выдержал и очень скоро стал пользоваться авторитетом благодаря своей безусловной порядочности и вежливости, а также знанию законов и умению писать жалобы, на что в тюрьме всегда был большой спрос. То, что он был «политический», хотя формально такого статуса и не существовало, позволило ему занять довольно высокую ступень на арестантской иерархической лестнице, на самом верху которой находились опытные грабители и медвежатники, а в самом низу – педофилы. Большая часть заключенных не имела никаких причин сочувствовать режиму. Гавел вспоминал, как ему и его коллегам – «политическим» – предсказывали, что они в один прекрасный день станут президентами, министрами и кардиналами. «Впоследствии оказалось, что в нашем блоке сидели будущий сенатор, будущий министр иностранных дел, будущий архиепископ и будущий президент»
[557].
