Еще более важной, чем все эти проявления братской привязанности, была роль Ивана как отчасти «источника» интеллектуальной пищи, а отчасти посредника при ее передаче – ведь, как ему было отлично известно, без утоления интеллектуального голода Вацлав в тюрьме попросту бы не выжил. Более девяти десятков пронумерованных писем отправил он брату между июнем 1979-го и январем 1983-го (помимо них были, разумеется, и разнообразные короткие записки технического характера), и написаны они были с ясно выраженной целью: «чтобы ты у нас духовно не закостенел»
[573]. Поставленной цели Иван достиг не только в качестве прилежного корреспондента, но и в качестве учителя, советчика, духовного проводника и посредника в деле передачи мыслей других людей. Это была полноценная работа, а не написание на досуге коротенькой записки.
В первую очередь Иван, знавший более прочих о ненасытном интеллектуальном любопытстве своего брата, решил стать для него «Театральной газетой», «Кино» и «Книжными новостями» одновременно, рассказывая ему обо всех кинопремьерах, книгах, статьях или выставках, а также о премьерах его пьес за границей и откликах на них. Размах и всесторонняя направленность его списка книг показывают, сколь многим обязан Вацлав брату в том, что касалось его интеллектуального багажа. В этом списке «Учение дона Хуана» Карлоса Кастанеды, «Философские исследования» Витгенштейна, «Хоббит» и «Властелин колец» Толкиена, «В поисках утраченного времени» Пруста, книги Роберта Пирсига «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» и Хофштадтера «Гёдель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда», «В дороге» Керуака, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, «Гротеск» Воннегута, «Человек без свойств» Музиля, повесть Конрада «Сердце тьмы» и многие другие произведения. Иван рассказывает о новостях кино, комментируя при этом «Свадьбу» Роберта Олтмена, «Пострижение» Иржи Менцеля и «Обыкновенных людей» Редфорда. Он сообщает Вацлаву о последних выставках друзей – Либора Фары
[574] или фотографа Богдана Голомичека. Он комментирует даже телесериалы и документальные фильмы, которые его брату повезло посмотреть в тюрьме.
Опираясь на собственные знания, он объясняет Вацлаву основы квантовой механики, рассказывает об антропном принципе и диссипативных структурах Ильи Пригожина, говорит о явлениях, происходящих на границе между наукой и философией. Чем глубже погружается он в философскую тематику, тем чаще призывает на помощь гостей своих регулярных понедельничных домашних семинаров – прежде всего биолога Зденека Нойбауэра и логика-евангелиста, математика и философа Петра Гаека; Иван дает им читать письма брата, записывает их комментарии и вносит их затем в свои письма Вацлаву.
Такой обмен мнениями помог ясности мыслей узника, систематизировал их и одновременно убедил в том, что отныне он обращается к более широкой аудитории. Идея превратить письма в годящееся для опубликования литературное произведение родилась сама собой. Первоначально она относилась лишь к «Шестнадцати письмам» лета 1982 года (сокращенная версия «Писем Ольге», № 129–144), которые Иван издал с предисловием-эссе Нойбауэра «Consolatio philosophiae hodierna» в серии «Экспедиция» в количестве 11 копий. Эти письма представляют собой своеобразный пролог к гавеловской метафизике и онтологии и проникнуты стремлением автора «пролить свет» на себя не в меньшей степени, чем на других. Исходя из «покинутости» современного индивида, чье я взыскует утраченной «полноты бытия»
[575], эти тексты исследуют понятия ответственности, трансценденции, смысла жизни и универсальной памяти бытия. Ключом к обретению смысла жизни является нахождение его «таинственного устройства», «абсолютного горизонта» – иначе свою идентичность подтвердить невозможно. В приложении усилий именно в этом направлении и состоит для Гавела «экзистенциальная революция», неотъемлемая от особой формы «единения», характеризующегося «любовью, добротой, состраданием, толерантностью, взаимопониманием, самообладанием, солидарностью, дружбой»
[576].
Гавел одержал важную личную победу, когда наконец внутренне справился со своей «провинностью» пятилетней давности: уступкой, сделанной им тогда следователям. В трех из его «Писем Ольге», № 137–139, – безусловно, самым волнующим и трогательным не только в этом сборнике, но и, возможно, во всей истории эпистолярного жанра – он обращается к проблеме трансцендентального горизонта моральной ответственности, приводя в пример человека, оплачивающего проезд в пустом трамвае. Во втором письме он заново рассматривает свой пятилетней давности проступок, но уже именно под этим углом зрения. Он возвращается к «темнейшему периоду своей жизни», к годам «тихого отчаяния, самоедства, стыда, ощущения внутреннего посрамления, упреков и тупых вопросов»
[577]. Он заново погружается в глубины болезненного самопознания и сожалеет об отдельных чертах своего характера, которые создавали ему проблемы и в иных обстоятельствах, таких как «неподобающая доверчивость, вежливость, глупая вера в добрые намерения моих противников, вечная неуверенность в себе, стремление находить с каждым общий язык, желание постоянно защищать себя и объяснять свои действия»
[578]. Ни один из этих грехов нельзя назвать серьезным, однако вкупе они пробивали бреши в его броне, и многие из его противников научились видеть и использовать их.
Вывод, к которому Гавел приходит после пятилетнего самоанализа, одновременно поразительно прост и поразительно сложен, но в конце концов именно он позволил узнику вынести все душевные муки и справиться с чувством стыда. Вместо того чтобы продолжать поиски глубинных психологических объяснений и зарываться в детали, выясняя, как и что было на самом деле сказано или не сказано, написано или не написано, что в данных обстоятельствах говорить было можно, а что нельзя, и какая конкретно из особенностей собственной натуры заставила его сделать неверный выбор, он отнесся к допущенным промахам как к части себя, своего я, и принял их: «Отвечать за свои успехи легко. А вот взять на себя ответственность за свои неудачи, взять полностью и безоговорочно, признать их сугубо своими, такими, которые нельзя переложить ни на кого другого <…> чертовски трудно! Но только так можно проложить путь <…> к новому, лучшему и более глубокому познанию самого себя, к обновленной суверенности, к тому, чтобы стать себе хозяином, к радикально новому взгляду на таинственную значительность неявной цели собственного существования и на его трансцендентальность. И лишь подобное внутреннее понимание, осознание способно привести к тому, что можно назвать истинным “душевным покоем”, к наивысшей радости, к настоящей осмысленности, к нескончаемой “радости бытия”. Если человек способен пройти этим путем, то все бытовые лишения перестанут быть лишениями и обернутся тем, что христиане называют милостью»
[579].
