Однако он все же был в состоянии выбирать приоритеты. Для начала следовало вернуть долги. В первом же после освобождения интервью, которое Гавел дал Антуану Спиру для газеты «Монд», некоторые вопросы он инициировал сам – чтобы иметь возможность поблагодарить за неустанную поддержку множество организаций («Amnesty International», французскую A.I.D.A.) и отдельных людей, в том числе Сэмюэля Беккета, Курта Воннегута, Ива Монтана, Артура Миллера, Фридриха Дюрренматта, Тома Стоппарда, Зигфрида Ленца, Гарольда Пинтера, Симону Синьоре, Гюнтера Грасса, Джозефа Паппа, Бернта Энгельмана, Сола Беллоу, Генриха Бёлля и Леонарда Бернстайна. Получилось нечто вроде «Кто есть кто» в театре и литературе. Он не мог поблагодарить сразу всех, кто выражал ему свою поддержку, но выделил польский Комитет общественной самообороны, члены которого тоже преследовались властями, были интернированы и находились в розыске после путча Ярузельского. Гавел написал письмо Сэмюэлю Беккету, назвав его «божеством на небесах духа»
[589] и поблагодарив за посвящение пьесы «Катастрофа», которую сыграли – или, по мнению Беккета, «изуродовали» – на Авиньонском театральном фестивале в 1982 году.
Гавел хотел как можно быстрее вернуться за письменный стол, но никак не мог отыскать подходящий сюжет; он мечтал об универсальной теме, например, о фаустовском мотиве, давно уже звучавшем в его душе. Чтобы освободить больше времени и сосредоточиться на писательском труде, он намеревался постепенно ограничить свою деятельность в «Хартии»
[590]. Естественно, все вышло несколько иначе.
Гавел написал короткий скетч – по просьбе Франтишека Яноуха, эмигрировавшего в Швецию физика-ядерщика, который состоял с ним в переписке и хотел получить от него какую-нибудь пьесу, чтобы сыграть ее на осеннем вечере в поддержку арестованных диссидентов; возможно, Яноух ощутил то душевное беспокойство, которое грозило полностью поглотить только что обретшего свободу Гавела. «Проблема»
[591], написанная «за два часа» где-то в конце апреля – начале мая 1983 года, демонстрирует немалый талант Гавела как автора малых форм: это драматическая миниатюра о жестокой атаке заключенных на узника-новичка, которого ни просьбами, ни угрозами не удается склонить к тому, чтобы подчиниться заведенным в тюрьме порядкам. В конце концов сокамерники осознают, что не слушается он только потому, что не знает их языка, но – уже слишком поздно. Эта экзистенциальная история о «непохожести» напоминает рассказ Гавела «Азимут» примерно двадцатилетней давности
[592]. Разумеется, работа над «Проблемой» стала для него еще и способом борьбы с ночными кошмарами.
С ним случилось нечто вроде раздвоения личности. С одной стороны, физически это был прежний Гавел, сражающийся со своим писательством, со здоровьем, преследованием властей и целым рядом личных дилемм, но с другой – кто-то, завладевший телом «воображаемого меня, отягощенного бесчисленным множеством Миссий, Задач и Ожиданий»
[593].
Ощущение утраты контроля над миром нескончаемых возможностей, столь отличным от застегнутого на все пуговицы мира за решеткой, не ограничивалось раздумьями о планах на очередной новый день. С одной стороны, он возобновил отношения с Анной Когоутовой, с другой – завязал новые – с Иткой Воднянской, психотерапевтом, которую видел в последний вечер перед своим арестом. Итка была сильной личностью и, как и любой человек ее профессии, отчасти манипулятором, так что очень скоро ей удалось одержать над своей соперницей моральную победу. Будучи более заурядной, чем Анна, она, тем не менее, лучше нее умела удовлетворить сильную потребность Гавела в самоанализе и материнской опеке. С его стороны это была настоящая любовь, хотя он и не отдавался ей целиком. Даже в отношениях с самыми близкими женщинами Гавел защищал свою идентичность так же ревностно, как и в отношениях с ненавистной ему госбезопасностью, тюремными надзирателями или – позднее, уже во времена президентства – с толпами своих поклонников.
Выяснилось, к огромному изумлению Вацлава, что он не единственный, кто нашел родственную душу. Пока он был в тюрьме, Ольга сблизилась с Яном Кашпаром, холостым, симпатичным и на двадцать один год моложе ее рабочим сцены, одним из актеров исторического представления «Оперы нищих». Когда она сообщила об этом своему мужу, объявив их жизнь в качестве сексуальных партнеров законченной, хотя и не предлагая развестись, Гавел не нашел в себе сил с этим смириться
[594]. Его прежние эксклюзивные права на Ольгу, на ее любовь и преданность внезапно оказались под угрозой. Разумеется, она, в свою очередь, могла бы сказать то же самое – хотя и с обратным знаком. Мировоззрение Гавела, в отличие от мировоззрения Ольги, исключало возможность неверности ему со стороны близких людей – и потому сильно захандрил. Он являлся предметом одновременных собственнических притязаний сразу трех женщин (у Итки был маленький сын, у Анны – две взрослеющие дочери, а у Ольги – Ян), и превращаться при этом – из-за четырех лет, проведенных за решеткой, – еще и в нечто вроде общенациональной институции было для него делом непредставимым. Согласно нескольким свидетельствам, он не просто растерялся, а погрузился в глубокую депрессию
[595].
Этот сложный клубок личных обязательств, сексуальных страстей и моральных проблем он не мог распутать долгие годы. В 1984 году Итка забеременела и написала Ольге письмо, где рассказала о случившемся, уверяя, что очень любит ее мужа. Гавел вернулся от Ольги с известием, что развод она давать отказывается, а предлагает ménage à trois.
У Вацлава и Ольги детей не было, и никто из них не знал, почему. Многие, основываясь на брошенных им вскользь замечаниях, полагали, что он был бесплоден. То, что он брал вину на себя, было для него типичным, но это явно не соответствовало действительности, причем не только в данном конкретном случае. Однако мысль о бездетности угнетала его. В письме Ольге из тюрьмы он описывает свой сон: после шестнадцатимесячной беременности она родила двойню «от какого-то американского профессора. Меня абсолютно не волновал этот самый профессор, но я злился, что дети не мои»
[596]. К перспективе стать отцом он явно относился серьезно.
