Роман с Иткой привел к тому, что разыгралась настоящая комедия положений. В августе 1985 года Гавел решил показаться с ней «на людях» и познакомить ее с друзьями, разбросанными по всей стране. С присущей ему дотошностью он детально распланировал все их путешествие, обмениваясь многочисленными письмами с людьми, с которыми намеревался встретиться, и при этом абсолютно точно зная, что любое его послание прочитает не одна пара глаз. Его не выпускали из виду с того самого момента, как он с Иткой сел в свой новенький серебристый «гольф». В первом же пункте назначения – в Северной Чехии, на козьей ферме левака-диссидента Ладислава Лиса – его задержали, препроводили обратно в Прагу и без предъявления обвинения двое суток продержали за решеткой (ровно столько, сколько позволял закон). После этого он возвратился к Лису, и они с Иткой продолжили свое путешествие. Со шпиками Гавел затевал разговоры о том, что слежка бессмысленна, и даже пытался предложить им, ради сбережения сил, вариант со своим возвращением домой – от этого всем, мол, станет легче. Однако те, со своей стороны, уверяли, что не имеют ничего против того, чтобы он с подругой ездил по летней стране и навещал друзей. Под бдительным присмотром стражей порядка, которые передавали своих подопечных друг другу, как в какой-нибудь прекрасно организованной эстафете, любовники смогли посетить актрису Власту Храмостову и ее мужа кинооператора Станислава Милоту на северо-востоке Чехии, католического активиста Аугустина Навратила в Оломоуце и известного путешественника Мирослава Зикмунда – в Злине. В самом последнем пункте путешествия, Братиславе, где жил отказавшийся от своих прежних марксистских взглядов философ Мирослав Кусый, один из шести словацких подписантов «Хартии-77», их задержали, когда они переодевались к ужину; дом Кусого обыскали. Спустя примерно сорок часов, проведенных в камере, Гавела отпустили с наказом в течение ближайших двадцати лет в Братиславе не появляться. Итку Воднянскую в вечернем платье (ее вещи были заперты в серебристом «фольксвагене») отвезли на вокзал и усадили в пражский поезд. Так что путешествие вышло запоминающимся; правда, Гавел и Итка надеялись на иные воспоминания. По прикидкам Гавела, ими занимались в общей сложности три сотни полицейских, принимавших участие в операции
[600].
Когда будущим летом они опять отправились в поездку, Гавел был уже более осторожен и не раскрывал в письмах своих планов, а также не посещал друзей. Паре удалось провести спокойную неделю в Словакии – среди лесов горного массива Фатра, в домике на склоне вершины Мала Розсутка.
Если у читателя сложилось впечатление, будто Гавел первые два года после освобождения занимался исключительно решением всяких сложных вопросов – вернее, сложным решением вопросов, – касающихся его любовной жизни, то впечатление это абсолютно неверное. Как только ему удалось оправиться от шока, вызванного обретением свободы и осознанием переменчивости жизни, в том числе и личной, он, подстегиваемый чувством долга и своим новым положением некоронованного лидера оппозиции, вернулся к общественной деятельности. Однако его роль теперь изменилась. До своего тюремного заключения он всячески настаивал на коллективном духе «Хартии» и делил ответственность с другими подписантами, но сейчас, когда его одолевали просьбами об интервью и засыпали знаками внимания (что ему очень льстило), он осмелел и решился говорить от своего имени, играя роль «эпицентра и витрины» всего диссидентского движения
[601]. Разумеется, далеко не всем в этом на удивление разномастном собрании людей, где были и революционеры-троцкисты, и реформаторы периода Пражской весны, и либеральные мыслители, и католические философы, приходились по душе высказанные им соображения, а некоторым, возможно, не нравилось его новое привилегированное положение. Но было бы трагической ошибкой полагать, что после своего освобождения Гавел отринул «принципиальные вещи», стремясь «несколько вознестись над диссидентской повседневностью»
[602].
Это правда, что после первых месяцев горячечной активности Гавел, теперь проводивший в Праге гораздо меньше времени, чуть отступил в тень. Правда и то, что тюрьма научила его закрытости и самосохранению, этих качеств ему прежде недоставало. Однако он с огромной энергией занимался как раз повседневными делами диссидентского движения, причем даже с большей, чем прежде, дисциплинированностью. Но теперь значительная часть его деятельности касалась заграницы. Он отдавал себе отчет в том, что именно западными протестами против его ареста объяснялось и нейтральное, а иногда даже благожелательное, отношение к нему тюремного начальства, и его освобождение; когда же он узнал, что «Хартия» в его отсутствие оказалась на грани распада, то четко понял: его сражение не имеет большого будущего без выхода на международную арену. И он принялся работать в этом направлении.
Его стремление поддерживал целый ряд отдельных личностей и групп, помогавших ему и другим диссидентам сопротивляться удушливой атмосфере изоляции, царившей в «гетто нормализации». Благодаря, в частности, деятельности Уильяма Луерса, американского посла в Праге с 1983 по 1986 год, его супруги Венди и нескольких их коллег-дипломатов из США и других государств «Хартия-77» и чехословацкая интеллектуальная оппозиция в целом никогда не были полностью отрезаны от культурной и политической среды стран, расположенных за железным занавесом. Одним из факторов, делавших жизнь в Чехословакии тех времен если не более простой, то хотя бы более сносной, была возможность посещать роскошную резиденцию американского посла в Праге и встречи с Куртом Воннегутом, Уильямом Стайроном и его женой Роуз, Эдвардом Олби, Джоном Апдайком
[603], Филипом Ротом
[604] и многими другими
[605]. Все эти встречи требовали от организаторов поистине гениальных ухищрений, поскольку чехословацкие государственные деятели, которых посол вынужден был также приглашать в свою резиденцию, отказывались находиться в одном помещении с «самозванцами и банкротами». Они даже не хотели делить с ними один сад. Во время празднования американского Дня независимости в Праге в 1985 году заместителю чехословацкого министра иностранных дел Яромиру Иоганесу, представлявшему в тот солнечный день коммунистическое правительство, хватило одной минуты, чтобы, заметив среди толпившихся на газоне гостей Вацлава Гавела, со словами «Он здесь!» ретироваться, прихватив с собой остальных чиновников своего министерства
[606]. Когда три месяца спустя в Прагу приехал Эдвард Олби со своим спектаклем по сборнику рассказов Сэма Шепарда «Ястребиный месяц» в исполнении труппы Венского Английского театра, в пражский Театральный институт, расположенный на улице Целетная, где должно было состояться представление, пропускали лишь тех, кто был включен в специальный список и кто, как предполагалось, обладал иммунитетом против заразы, содержащейся в поэтическом тексте, проникнутом культурой американских индейцев. В списке не оказалось не только Вацлава Гавела, но и самого Олби. И только когда американские дипломаты объяснили, что спектакль на грани срыва, охранители чистоты культуры смягчились. До сих пор люди, присутствовавшие на том спектакле, не могут договориться между собой, сумел или нет Гавел – пусть и к концу представления – проникнуть внутрь. Но он точно был на состоявшемся потом ужине – что одновременно испугало и обрадовало театральных чиновников, многие из которых вовсе не были такими уж твердокаменными партийцами
[607].
