Пречан, который сначала жил в Ганновере, а позже перебрался значительно ближе к чехословацкой границе, в Шайнфельд, был также доверенным лицом Гавела, первым его иностранным читателем и почтальоном. Они обменялись более чем двумя сотнями писем, но кроме того, Гавел рассылал с его помощью свои эссе, документы «Хартии», лекции, пьесы и магнитофонные кассеты с записями ответов на вопросы журналиста Карела Гвиждялы, из которых впоследствии выросла книга «Заочный допрос». Также он отправлял Пречану свою личную почту – для дальнейшей ее пересылки десяткам друзей и знакомых за границей – и ответы на вопросы, задаваемые ему огромным количеством западных журналистов.
Переписка Гавела с Пречаном и Яноухом – это свидетельство его участия в масштабной и хорошо продуманной подпольной операции. И хотя его личные нужды в основном ограничивались желанием максимально расширить круг своих читателей и театральных зрителей, к которому внезапно добавлялись просьбы прислать те или иные специи и музыкальные записи, в письмах содержится множество призывов поддержать диссидентов и их семьи, просьб о помощи в экстренных случаях и заверений в уважении к людям, вовсе не входящих в круг его поклонников.
Однако Пречан и Яноух не были только посредниками и архивистами, собирателями и хранителями материалов. Живя за границей, они имели возможность наладить для Гавела обратную связь и передать ему критические замечания: дома хартисты стремились избегать взаимной критики, чтобы не давать этим оружия противнику. Однако обратная связь была крайне необходима. Последние семь-восемь лет Гавел и большинство других диссидентов встречались довольно часто, но вот вне собственного круга их контакты были весьма ограниченными. Кроме того, Гавел не выезжал за рубеж уже целых семнадцать лет. Его ненасытный книжный голод и неутолимая тяга к иным источникам информации, толпы гостей в Градечке и ежедневный, сопряженный с шумом глушилок, ритуал впитывания радионовостей «Голоса Америки» и «Свободной Европы» не могли заменить личного опыта. Когда Яноух сообщил, что некоторые гавеловские тексты и эссе слишком объемны для публикации даже в самых симпатизирующих ему периодических изданиях
[619], Гавела, который никогда не слышал ни о саунд-байтах, ни о датапойнтах, разъярила поверхностность западных средств массовой информации, и он отказался менять свои тексты. «Вот что я скажу – какое мне дело до их бизнесов? Какое мне дело до того, что им лень прочитать больше, чем 10 страниц? Какое мне дело до их сраного западного кризиса сознания, их неумения сосредоточиться, их кризиса времени, их информационного взрыва и вообще всего этого? Ведь единственное, что я со всей этой своей тюрьмой, слежкой, издевательствами с утра до вечера, тотальной правовой неопределенностью, невозможностью передвигаться и т. д. <…> для себя с боем выбил – это какая-никакая свобода. Я нахожусь в ситуации, когда могу писать, что хочу. И что, мне теперь эту свободу надо кастрировать?»
[620] Когда средства массовой информации в силу необходимости сокращали его эссе, чтобы приспособить их к своему формату, как случилось, например, с «Политикой и совестью» Гавела
[621] в «Солсбери Ревью» Роджера Скрутона (эссе было написано в качестве благодарственной речи за присуждение звания почетного доктора в университете Торонто, где ее за Гавела прочитал Том Стоппард), Гавел протестовал против такой «цензуры» и поклялся никогда больше не дать Скрутону ни единого текста для публикации
[622]. Однако пару недель спустя Гавел смягчился и неохотно допустил, что Скрутон, возможно, в чем-то был прав
[623]. Вопреки стараниям Пречана и Яноуха сложности тем не менее оставались, и у Гавела выработалось стойкое недоверие к СМИ.
Серьезнейшей проблемой для Гавела и идеологически разнородной «Хартии» была проблема политического включения в международный контекст. В этом нимало не помогали ни борьба за душу «Хартии» между столь же разнородными эмигрантскими группами – от антикоммунистических атлантистов, окружавших Павла Тигрида в Париже, от мюнхенских радиостанций, андеграундного «Нахтазила» в Вене и группы еврокоммунистов, окружавших Иржи Пеликана в Риме, до радикальных «товарищей» в Лондоне и многих других. Один из крупнейших внутренних раздоров начался, когда «Хартия» решила зарегистрироваться для участия во Всемирной ассамблее «За мир и жизнь против ядерной войны»
[624] – впечатляющего мирового шоу, устроенного в Праге в конце июня 1983 года. Процесс приема заявок напоминал гротеск: члены организационного комитета, увидев двух спикеров «Хартии», которые пришли регистрироваться, сбежали и заперлись в своих кабинетах
[625]. Было совершенно не удивительно, что вместо приглашения на ассамблею ответом на этот безрассудный поступок диссидентов стал вызов на допрос в ГБ. Тем не менее нескольким хартистам, включая и Гавела, не успевшего пробыть на свободе и трех месяцев, удалось встретиться 23 июня в пражском парке «Гвезда» с несколькими делегатами и наблюдателями. Как и было заведено на конференциях о мире, хартистов там атаковали десятки служителей правопорядка – и переодетых, и в форме. Они толкали и оттесняли непрошеных гостей, отбирали у них документы и фотоаппараты, а также угрожали как чешским, так и зарубежным участникам, среди которых были социал-демократы, члены различных течений французского движения за мир, немецкие «зеленые» и два активиста британского Движения за ядерное разоружение. Гавела эта история, ставшая хорошей рекламой для «Хартии» и плохой для режима, скорее обрадовала, но радость его поуменьшилась, когда выяснилось, что освещавшие ее западные СМИ сделали акцент на участии «зеленых», которые тогда еще считались радикалами, возможно, связанными с террористическими организациями.
Этот инцидент и последовавшее за ним заявление «Хартии», а также ответы Гавела на приглашения от самых разных пацифистских организаций привели к тому, что внутри «Хартии» развернулась ожесточенная дискуссия. Марксисты-реформаторы – такие как Ярослав Шабата – были очень довольны; участников западноевропейского движения за мир они полагали своими естественными, хотя и не разделяющими коммунистических идей союзниками. Консерваторы же, возглавляемые Вацлавом Бендой, ужасались. Сближаться с людьми, которые считались на Западе «полезными идиотами» Советского Союза, было для них делом невозможным.
