Вопреки своему обыкновению проводить долгие часы, опять и опять погружаясь в написанное, Гавел обнародовал новейшее творение немедленно, точно опасаясь, что «демоны» того или этого света затеют с ним какую-нибудь нечестную игру. Ему были привычны панические приступы неуверенности в себе, но «Искушение» их не вызвало: он остался доволен им настолько, что впервые лично наговорил текст пьесы на магнитофонную кассету, – и из соображений «безопасности», и чтобы дать послушать свое творение друзьям. Работа над «Искушением», безусловно, стала для него последним этапом жестокой самотерапии, также включавшей в себя четыре тюремных года, пересмотр приоритетов и семейный кризис. Кажется, лечение подействовало. Нельзя не заметить возросшего уровня его доверия к себе, что отразилось и на языке Гавела-драматурга, и на самой конструкции пьесы, и даже на манере чтения ее текста для слушателей, мнение которых значило для него очень много. Гавел далек от стремления произвести драматический эффект, он читает размеренно, почти монотонно, но его внутренняя удовлетворенность собственной работой слышится совершенно ясно, как и его картавость. Премьера пьесы состоялась в венском «Бургтеатре» в мае 1986 года; затем «Искушение» ставилось еще в нескольких театрах Европы и Северной Америки. Всеобщее одобрение новой пьесы – в «Дейли телеграф», например, Гавела назвали «первым драматургом Европы» – резко контрастировало с прохладным приемом «Largo desolato». Андрей Кроб и его друзья сняли домашнее видео: их собственная постановка «Искушения» в сарае в Градечке с братом Иваном – ученым-теоретиком – в роли Фоустки.
Как и в случае с одноактными пьесами о Ванеке, под влиянием «Искушения» было совершено несколько интеллектуальных прорывов. В первой половине 1986 года его метафизические горизонты стали предметом всестороннего изучения членов Кампадемии, дискутировавших о фаустовском архетипе и границах свободы и морали
[643]. Своими суждениями делились и другие
[644]. Поскольку поток новых высказываний о пьесе не иссякал (многие из них были включены в сборник к пятидесятилетию Гавела, которое отмечалось в октябре того года), Ольге пришла в голову идея об издании журнала, посвященного сугубо вопросам театра. Учитывая условия, в которых находилась тогда оппозиция, это был очень трудоемкий и технически сложный проект, над осуществлением которого работал целый ряд диссидентов: Анна Фрейманова и Эва Лоренцова – редакторы, Карел Краус – главный редактор и Ольга – технический редактор. За следующие два года они выпустили и распространили пять номеров журнала о театре («О дивадле») – каждый объемом в несколько сотен страниц и в нескольких сотнях экземпляров, которые первые получатели копировали и передавали дальше. В сравнении с подобными прошлыми проектами в этом было одно новшество: на страницах журнала приветствовалось мнение не только запрещенных диссидентов, но и «разрешенных» авторов и профессионалов, писавших поначалу под псевдонимами, но со временем отказавшихся от этой маскировки
[645].
Усилия Гавела, «Хартии-77» и их зарубежных сторонников приносили свои плоды. Его собственные пьесы ставились за границей, его хвалили за «Силу бессильных» и другие эссе, которые публиковались, перепечатывались и обсуждались во многих странах, но теперь все больше частных лиц и организаций на Западе начинали также заниматься и проблемами прав человека за железным занавесом. Свой голос против арестов диссидентов и нарушения в Чехословакии прав человека возвышали Международная Хельсинкская Федерация по правам человека (МХФ) с секретариатом в Вене и национальными филиалами в ряде западных стран, лондонская Index-on-Censorship, американская Helsinki Watch, Amnesty International, Международный Пен-клуб и иные организации, а также многие знаменитые писатели и интеллектуалы.
В этой деятельности гражданское общество далеко опередило власти собственных стран. Откровенно и неустанно атаковали советский блок за нарушение прав человека только Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер. Большинство западных правительств, хотя и не одобряло применявшиеся внутри советского блока методы подавления, но все-таки, поразмыслив, предпочитало пожинать плоды разрядки, уклоняясь от прямой конфронтации.
Поэтому ключевую роль тогда играло общественное признание. Вскоре после освобождения Гавела из тюрьмы Яноух начал кампанию за выдвижение Гавела на Нобелевскую премию мира. Эпоха разрядки подходила к концу, и Яноуху не удалось добиться больших успехов, хотя он и заручился поддержкой ряда европейских интеллектуалов. Однако, будучи человеком практическим, Яноух попробовал подыскать достойную замену Нобелевской премии. В 1986 году роттердамский Фонд Эразма Роттердамского вручил Гавелу премию, которой ежегодно награждаются люди или организации, внесшие значительный вклад в европейскую культуру, общественную жизнь, социальные науки. Премия составляла 200 000 гульденов, и ее вручение всегда сопровождалось торжественной речью лауреата, произносимой в кафедральном соборе Роттердама в присутствии голландской королевской семьи.
Гавела известие о премии обрадовало, но очень скоро выяснилось, что ее гораздо легче присудить, чем получить
[646]. Во-первых, существовали большие сомнения в том, что ему вообще позволят поехать в Голландию. Во-вторых, его несколько смущало, что подобная почесть достанется лишь ему одному
[647], и он обсуждал с Яноухом, нельзя ли сделать так, чтобы премию получила вся «Хартия-77» или хотя бы «Хартия» вместе с ним. Яноух, представлявший Гавела при подготовке церемонии, быстро понял, что это абсолютно невозможно: награждение «Хартии» было бы воспринято как совершенно недопустимый политический акт; мало того – Гавелу вообще не рекомендовали упоминать ее в своей речи. Время шло, но было по-прежнему неясно, разрешит ли голландское правительство, которое, согласно конституции, отвечало за действия монарха, чтобы королева присутствовала на церемонии.
Проблему представляла даже нидерландская конституция – что уж тут говорить о законах Чехословакии! Если бы Гавел взял деньги, о которых он твердо знал, что они по праву должны принадлежать не ему, а «Хартии», у него немедленно бы начались сложности, связанные с валютными ограничениями; вдобавок власти забрали бы большую часть суммы в качестве налогов и пристально следили бы за тем, как он потратит остаток. Если бы, с другой стороны, Гавел положил свою премию на какой-нибудь заграничный счет, коммунистическое правительство, представлявшее бесклассовое общество, но всегда очень беспокоившееся о деньгах, лишилось бы крупной суммы и за это вполне могло отправить лауреата на пару лет за решетку. Так что нельзя было сделать ни того, ни другого. Строго говоря, он не мог даже отказаться от денег, потому что для этого ему предстояло сначала сделаться их легальным владельцем, что опять же грозило применением к нему сурового валютного законодательства. Единственное, что оставалось (данный выход был в конце концов найден Яноухом) – это получить премию с условием, что денег он брать не станет, а поручит распорядиться причитающейся ему суммой Фонду Эразма Роттердамского
[648]. Удивительно, но Фонд принял решение подарить всю сумму стокгольмскому «Фонду Хартии-77» Яноуха, и Яноуху пришлось затем приложить немало стараний, чтобы деньги попали к временным получателям, которые и передали их затем получателям окончательным.
