Третьей проблемой стали сами хартисты. Конфликты между отдельными эго, обусловленные тщеславием и мелочной ревностью, были в «Хартии», пожалуй, большей редкостью, чем в подобных ей крупных сообществах, однако иногда все же случались. Когда стало окончательно ясно, что Гавел не сможет поехать в Роттердам, встал вопрос о том, кто получит премию за него и кто произнесет его речь лауреата. Яноух попытался предложить триумвират, состоящий из него, Павла Когоута и Зденека Млынаржа, который бы мог взять на себя все протокольные церемониальные хлопоты, однако с его планом не согласились некоторые другие эмигранты, тем более что – невзирая на все заслуги этой троицы в последние двадцать лет – речь шла о бывших коммунистах. В конце концов в дело пришлось вмешаться Гавелу. Он принял весьма мудрое решение, позволившее избежать всех рисков: Яноуха он уполномочил получить диплом лауреата, а произнести речь доверил своему старому другу актеру Яну Тршиске, который «Хартию» не подписывал и жил сейчас в Калифорнии. Яноуху предстояло еще собрать деньги на дорогу и позаботиться о жилье для эмигрантов, приглашенных Гавелом на церемонию в качестве его личных гостей; мало для кого из них деньги не были проблемой. Фонд Эразма заплатил за шестерых; о примерно дюжине оставшихся позаботились благотворительные организации. И все же история оставила некий привкус горечи. Гавел прокомментировал ситуацию довольно сухо: «Восток есть Восток, а Запад есть Запад. Деньги играют там какую-то другую роль. Не могу представить, что если бы оломоуцкий университет присвоил мне титул почетного доктора и я пригласил бы туда сто своих друзей, хоть одному из них пришло бы в голову сказать, что я, или университет, или Яноух обязаны оплатить ему дорогу. Это просто абсурд. Кто-то добирался бы автостопом, кто-то занял бы денег в кабаке, кто-то взял бы их у богатого приятеля, затащив ему, скажем, за это на пятый этаж 20 мешков цемента»
[649].
За месяц до торжественной церемонии, назначенной на 13 ноября, некоторые щекотливые вопросы все еще оставались нерешенными. У главы голландского правительства появились замечания относительно слишком «политического» характера речи Гавела, и он предложил произнести ее уже после окончания официальной программы
[650]. Это задело нескольких приглашенных эмигрантов, заявивших, что в таком случае они будут церемонию бойкотировать.
Но все закончилось хорошо. Большинство гостей Гавела все же согласилось присутствовать, королева пришла, Яноух получил за Гавела диплом, а Тршиска прочитал благодарственную речь. В ней Гавел отождествляет себя с «Похвалой глупости» великого голландского гуманиста Эразма Роттердамского: «Первое, что я вам тут советую, – осмелиться быть глупцом. Глупцом в самом прекрасном смысле этого слова. Давайте пытаться быть глупцами и со всей серьезностью стремиться изменять вроде бы неизменяемое!»
[651] Упоминание о «Хартии-77» в речи осталось, хотя в официальном английском переводе формулировка «о чести, которой в моем лице – хотя и не непосредственно – удостоена “Хартия-77”» заменена на «о чести, которой я удостоен». Даже при получении премии за борьбу за права человека Гавелу не удалось избежать цензуры.
Времена начинали меняться и к востоку от домика у подножья Крконошских гор. В марте 1985 года гротескное трио живых мертвецов, возглавлявших советскую властную пирамиду (Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко), сменил пятидесятичетырехлетний региональный аппаратчик Михаил Горбачев. Придя к власти в хиреющей супердержаве, он очень скоро продемонстрировал прагматизм, открытость и здравомыслие, доселе ни у кого из его предшественников не виданных. После весьма неудачной кампании по борьбе с алкоголизмом он в феврале 1986 года, на очередном съезде КПСС, объявил о начале комплексных хозяйственных и политических реформ – о так называемой перестройке.
Очень долго, однако, сохранялось впечатление, будто перестройка идет где угодно, но только не в Чехословакии. В Советском Союзе укоренялась гласность; в Польше из подполья вышла «Солидарность»; в Восточной Германии началось бурление, связанное с прежде кроткой протестантской церковью. В Венгрии на страницах печати, на семинарах и конференциях проходили относительно откровенные интеллектуальные дебаты. В Чехословакии же… не происходило ничего. Правда, в апреле 1987-го Горбачев посетил Прагу с многообещающим визитом. Но он приехал и уехал, не сказав ничего важного, разве что выразил полную поддержку все более закостеневающему и лишающемуся какого-либо содержания коммунистическому режиму.
Тем не менее во время его визита произошла памятная встреча, хотя тогда никто не обратил на нее внимания. В тот вечер Гавел вывел на прогулку свою собаку. Когда он подошел к Национальному театру, то увидел несчетное множество полицейских. Подгоняемый любопытством («я, видите ли, по натуре зевака»), он с помощью собаки пробился в первый ряд ликующей толпы как раз в тот момент, когда советский лидер выходил из театра. И в эту минуту Гавела охватили четыре неожиданных чувства. Первое из них – это грусть от необучаемости своих восторженных сограждан и всего чешского народа: «Ведь он уже столько раз обращал свои надежды к некоей внешней силе, ожидая, что она решит за него все его проблемы, столько раз горько разочаровывался и был вынужден признать, что никто не поможет ему, кроме него самого, – и вот опять та же ошибка!» Потом Гавел, не подозревавший, конечно же, о том, что и сам скоро окажется в подобной незавидной ситуации, удивился тому, что почувствовал жалость к этому человеку: «Вокруг целый день малосимпатичные физиономии охранников, программа наверняка напряженнейшая, бесконечные встречи, речи и переговоры, необходимость беседовать с множеством людей, помнить их всех, отличать одного от другого, бесконечно произносить что-то остроумное и одновременно правильное, за что мир, ожидающий сенсаций, не мог бы ухватиться, чтобы использовать это каким-нибудь образом против него, необходимость все время улыбаться и посещать, вот как сегодня, всякие представления… а он вместо этого наверняка предпочел бы отдохнуть… да еще и выпить после такого трудного дня нельзя!»
Пока Гавел упрекал себя за то, что посочувствовал человеку, который сам всего этого хотел, и за то, что «уподобился всем этим западным простакам, которые тают, как снеговик в печке, стоит какому-то восточному владыке одарить их обворожительной улыбкой», Горбачев прошел совсем рядом с ним. Он махал и дружески улыбался – «и мне вдруг кажется, что машет он именно мне и улыбается тоже мне.
И третья неожиданность: внезапно я осознаю, что моя учтивость, которая велит мне ответить на приветствие, оказалась проворнее моих политологических размышлений, – я растерянно поднимаю руку и машу в ответ».
Ну, а по дороге домой настает время четвертой и последней неожиданности: «я совершенно не корю себя за свое робкое помахивание рукой. У меня же действительно нет никакой причины не ответить на приветствие просвещенного царя! Ведь это две разные вещи – ответить на его приветствие и откреститься от собственной ответственности, перекладывая этот груз на его плечи»
[652].
