Именно в Горностин и привезла однажды Итка Воднянская своего небезызвестного друга. Случилось это в июле во второй половине восьмидесятых годов. В тот день в огромном военном ангаре, по крыше которого колотили струи жуткого ливня, Гавел почтил присутствующих лекцией о естественном союзе между диссидентами восточного блока и выступающими против западноевропейского истеблишмента политическими группами, в частности, немецкими «зелеными». Хотя в группе было несколько экологических активистов, которые только что организовали протест против запланированного строительства плотины Габчиково-Надьмарош, публике подобные рассуждения показались неприемлемыми, и она весьма шумно сообщила об этом оратору. К тому времени Гавел уже успел привыкнуть к более теплому приему и дома, и за границей, однако он никогда не уклонялся от интересной интеллектуальной дискуссии, поэтому вернулся туда снова. В 1990 году, уже как президент, он приехал в сопровождении двух машин с охранниками, стерпел водружение над его палаткой президентского штандарта и затеял разговор о рифах и ловушках новой конституции, которую как раз намеревался предложить. Встретили его слова не менее бурно, чем тем июльским днем
[659].
Оппозиционное движение во главе с «Хартией-77» тоже росло и ширилось. Двое оппозиционных журналистов – Иржи Румл и Рудольф Земан – попросили разрешить им издавать «Лидове новины», чтобы продолжить традицию этой довоенной либеральной ежедневной газеты, а когда – что не было неожиданностью – в просьбе им отказали, все равно взялись за издание. Группа более молодых – и более радикальных – диссидентов, костяк которой составляли Иван Лампер, Виктор Карлик и Яхим Топол, начала выпускать андеграундный «Револьвер Ревю»
[660] – модернистский коллаж: искусство, поэзия и комментарии. Активисты из среды мирян-католиков, одним из которых был Аугустин Навратил (его усилия были вознаграждены заключением в психиатрическую клинику в Кромержиже, и это лишь один из сложно доказуемых случаев использования медицины в карательных целях, практиковавшегося в годы нормализации), потребовали самостоятельности церкви и ее отделения от государства в петиции, подписанной более чем 600 000 верующих
[661]. Стали расправлять плечи и официальные церковные структуры, возглавляемые примасом чешской католической церкви кардиналом Томашеком.
Вацлав Гавел не играл и не мог играть центральной роли во всех этих событиях. Однако, оглядываясь назад, поражаешься тому, в скольких из них он участвовал – или непосредственно, или как вдохновитель, зритель, друг. Он был точно паук, ожидающий своего часа посреди сплетенной им паутины.
Чем дальше, тем чаще покидал он свое «гетто», чтобы посетить театры, концерты и вернисажи, подгоняемый как своим вечным неизбывным любопытством, так и явным стремлением переступать границы. Где бы он ни появился, его встречали заговорщицкие улыбки и любители автографов. Больше всего ему нравилось бывать в музыкальном клубе «На хмелници», где играли в основном альтернативную музыку и собиралась соответствующая публика. Он даже ходил на концерты и спектакли под открытым небом в пражском парке Стромовка. Во время таких вылазок он иногда спрашивал меня: «Ну что, будешь сегодня моим телохранителем?» Отлично зная, как плохо я гожусь для подобной роли, он имел в виду, что рядом с ним должен быть человек, который, если что-то случится, сообщит об этом Ольге и «миру».
Изменение его политического веса можно было понять и по уважению, проявляемому к нему в самых неожиданных местах и самыми неожиданными людьми. В конце 1988 года, разговаривая по телефону с находившимся в Вене Карелом Шварценбергом, он описал, что произошло, когда к нему с Ольгой приехала в гости родня из Словакии. «Пить в доме было нечего, и я взял кувшин и отправился за пивом за угол, в “Рыбарну”. Но полицейский, дежуривший в тот вечер возле нашей квартиры, остановил меня словами: “Пан Гавел, я знаю, что у вас дома гости и что это не имеет отношения к политике. Так что вы останьтесь с ними, а я сам принесу вам пиво”». Шварценберг добавляет, что именно в тот момент он понял, что режиму конец
[662].
Примерно в это же время сам Гавел тоже должен был уже осознать, что для него настало время необратимого превращения из драматурга и диссидента в политика. Спустя год Гавелу все еще делалось не по себе от мысли, что ему предстоит возглавить государство, однако нельзя сказать, что он был совсем не готов к этой роли.
Летом 1988 года ему в очередной раз захотелось навести порядок в вещах, и он написал – скорее для самого себя – «Опись моего письменного стола». Там лежали две рукописи других авторов, которые он обещал прочесть, стопка чистой бумаги, где на верхнем листочке значился список коротких текстов, которые он обещал написать еще до возвращения в Прагу, какие-то канцелярские принадлежности, пара писем, ожидающих ответа, в том числе – послание от Тома Стоппарда, и последний номер самиздатских «Лидовых новин». «Это все. Если кто-то, судя по этому списку, пришел к выводу, что я больше чиновник, чем писатель, то этот вывод совершенно верен. Здесь явно не хватает вороха набросков моей будущей пьесы, и я жалею об этом больше, чем кто-либо другой»
[663].
Битва на Вацлавской площади
Мы живем в Праге / это там / куда однажды снизойдет/ сам Дух Святой.
Эгон Бонди
В чешской истории наблюдается загадочная тенденция, в соответствии с которой важнейшие события совершаются с промежутком в двадцать лет, причем часто в год, оканчивающийся цифрой 8. В XX веке независимость и суверенитет чехословацкого государства были провозглашены в 1918 году, а роковой удар по ним нанес Мюнхенский сговор 1938 года. Коммунистический путч против демократии произошел в 1948 году (небольшой сбой периодичности, возможно, объяснялся ускорением хода истории во время всемирного пожара), а безуспешная попытка придать коммунистической системе человеческий облик закончилась вторжением пяти стран Варшавского договора в 1968 году. Бархатная революция, грянувшая в ноябре 1989-го, правда, на год опоздала, но ее первые толчки дали о себе знать как раз вовремя.
В двадцатую годовщину оккупации, 21 августа 1988 года, по Вацлавской площади прошли десять тысяч людей с пением чехословацкого гимна и требованием восстановления суверенитета и свободы. Власти были настолько ошарашены, что органы безопасности принялись разгонять демонстрацию, причем в сравнении с последующими акциями даже не слишком жестко, только когда она уже прошла всю площадь в семьсот метров длиной.
