В пятницу те несколько дней, что вошли в историю под названием «Палахова неделя», закончились. Людей пришло меньше, и они вскоре отступили перед приближающимися щитами. Обе стороны высказали друг другу, что хотели.
Тем не менее кое-что осталось недосказанным. В 1973 году власти, не желавшие терпеть потенциальный очаг протестов у могилы студента-мученика, распорядились вывезти останки Палаха из Праги и тайно перезахоронить их в его родном городке Вшетаты. После того как начались протесты, соответствующие чиновники верно рассудили, что здесь может возникнуть следующий очаг противостояния, и стали планировать оборону обнесенного стеной кладбища, как если бы это был Сталинград. Они закрыли кладбище «на ремонт», перекрыли все боковые входы, а главный загородили грузовиком с цистерной. В субботу 21 января, когда на кладбище должна была пройти процессия с цветами, стражи порядка, окружившие маленький городской вокзал, досматривали и десятками задерживали молодых людей (доказательством преступного умысла считались цветы), а некоторых отправляли обратным поездом в Прагу
[677]. Прорвать блокаду удалось лишь нескольким, в том числе неустрашимому моравскому активисту Станиславу Деватому
[678], который, как партизан нашего времени, прополз с цветами по замерзшему полю и перелез через кладбищенскую ограду. Прочим оставалось только поражаться этой невероятной мелочности и абсурду.
Неделя Палаха и арест Гавела как одно из главных событий недели означали перелом в развитии событий. Протесты, до того лишь спорадические, стали постоянным выражением общественных настроений. Граница между диссидентским гетто и куда большим числом недовольных граждан исчезла. Гавел, бывший до тех пор признанным авторитетом в диссидентской среде и самым известным представителем чехословацкой оппозиции в глазах заграницы, превратился в фигуру национального масштаба.
Когда его арестовали и вскоре приговорили к очередным девяти месяцам заключения, один из которых ему после апелляции «скостили», начался новый процесс сбора подписей под петицией за его освобождение
[679]. И это была уже не «Хартия-77» с ее первоначальными 242 подписантами. Десятки активистов собирали подписи в вузах, в театрах, в кафе и на предприятиях. Одна храбрая мамаша развозила листы для подписей в коляске под одеяльцем своего младенца. Было собрано более трех тысяч подписей людей из самых разных профессиональных и жизненных сфер (в том числе известных лиц, рисковавших своим положением), и все время прибавлялись новые.
Дух сопротивления распространялся повсеместно. Из высших учебных заведений не исключали задержанных студентов и даже не применяли к ним меры дисциплинарного воздействия. Некоторых преподавателей и родителей настолько шокировал полицейский произвол, что они потребовали объяснений.
Психология социальных протестов строится на таких понятиях, как подготовительная фаза, коллективное сознание и критическая масса. Вначале неравенство противостоящих друг другу сил так велико, что надо быть слегка психом, чтобы вообще вступить в такое противостояние. Когда человек впервые натыкается на стену угрожающего вида парней – в шлемах, с метровыми дубинками и щитами, будто из звездных войн, и с рвущимися с поводка рычащими боевыми собаками, – или на шланг водомета, то его естественное желание – очутиться где-нибудь в другом месте. Когда это случается в пятый раз и он понимает, что все еще здесь и, если не считать пары синяков, он все тот же, ему уже кажется, что происходящее можно пережить. И, хотя это противоречит рассудку, у него даже может возникнуть чувство некоторой эйфории. Когда инстинкт велит человеку спасаться бегством, но люди вокруг него, в том числе, возможно, его друзья, не бегут, не побежит и он. Чем дальше, тем больше решимости и радостного возбуждения придает ему совместное выкрикивание лозунгов, обмен ободряющими взглядами, плечо соседа, соприкасающееся с его плечом. Перед ним всегда оказывается кто-то еще более храбрый и безрассудный и идущий на больший риск, чем он. И он не бежит.
В длинной череде столкновений между тоталитарным государством и бессильными гражданами такая ситуация может сохраняться долго и иногда кажется патовой. Число протестующих в Чехословакии 1988–1989 годов, которые рисковали получить дубинкой по голове или быть сбитыми с ног струями, хлещущими из водомета, было более или менее постоянным: от пяти до десяти тысяч. В течение того года западные журналисты разработали хитроумные методы подсчета голов в относительно правильном прямоугольнике Вацлавской площади размером примерно 700 x 60 метров. Сравнивая вечером за кружкой пива свои записи, они видели, что цифры остаются неизменными. Но под крышкой застоя в обществе бурлили фрустрация, гнев и жажда перемен, которые отныне были лишь вопросом времени.
А потом у режима снова не выдержали нервы. Весомость подписей под очередной петицией за освобождение Гавела в сочетании с протестами за границей заставили власти пересмотреть отношение к самому знаменитому из своих узников. 17 мая, через четыре месяца после ареста, Гавел предстал перед судьей в тюрьме на Панкраце, и начальник тюрьмы рекомендовал удовлетворить ходатайство о его условно-досрочном освобождении на основании «примерного поведения», «тщательной заправки койки и порядка в личных вещах», а также «социализации», что доказывалось его интересом к вечерним телевизионным новостям. Врожденная вежливость Гавела, его маниакальная любовь к порядку и интерес к общественной жизни впервые сослужили ему такую службу. Через час он уже был на свободе и ехал домой в сопровождении Ольги, Ивана и узкого круга друзей. Он выглядел здоровым и отдохнувшим. О времени, проведенном в тюрьме, он высказался так: при отбывании предыдущих четырех с половиной лет с ним обращались как «с самым отверженным из отверженных <…> тогда как на сей раз я был привилегированным узником в таких условиях, какие другим заключенным могут только сниться»
[680]. Аккуратный сверток с его личными вещами в пакете гордо нес я.
Бархатная
Всякая революция сначала родилась как идея в голове отдельного человека.
Ральф Уолдо Эмерсон
О том, были ли события ноября 1989 года, которыми закончилась коммунистическая эра, революцией, внутренним обрушением системы, обговоренным транзитом, келейным путчем либо чем-то еще, написаны тысячи страниц. Живой свидетель, однако, мог сделать единственный вывод: за исключением келейного путча, случившееся было всем вместе, чем-то совершенно уникальным, невероятно «бархатным» и неповторимым. Тем не менее нельзя упускать из виду и радикальный характер произошедшего, особенно глядя из сегодняшнего дня. Учитывая внезапную и резкую перемену общественного сознания в целом и сознания участников событий в частности, это была, безусловно, революция. То, что еще накануне было совершенно невозможным, на другой день становилось общепринятой точкой зрения. То, что представлялось неизменным и вечным («с Советским Союзом на вечные времена»), оказывалось лишь эпизодом. Люди за ночь избавлялись от своих страхов, своей «защитной окраски» и своих цепей. (Единственное, от чего избавиться было невозможно, это прошлое, – непреодолимое препятствие для строителей любого нового светлого будущего.) Благодаря революциям 1989 года за последнюю четверть века геополитические, экономические, культурные и психологические характеристики Центральной и Восточной Европы изменились до неузнаваемости.
