Признать события 1989-го революцией необходимо еще и потому, что, оценивая политические революции, придавать слишком большое значение стереотипам вроде физических стычек и насилия – означает стать заложниками тех, кто пытается им (революционным событиям) противостоять. Стратегии оппозиционных движений во всем регионе были сходными и базировались на гражданских, ненасильственных, народных протестах. О том, будет или нет пролита кровь, принимали решение не революционеры, а исключительно представители власти, позволившие себе воспользоваться гигантскими аппаратами насилия, имевшимися в их распоряжении. Если бы чехословацкие коммунисты 24 ноября 1989 года осмелились применить против демонстрантов силу, как это произошло месяц спустя в Румынии, наверняка случилось бы кровопролитие, появились мученики, а произошедшее проще было бы трактовать как революцию; но вот насколько более революционными оказались бы последствия таких действий, вопрос спорный.
Вопреки возникшему задним числом ощущению неизбежности, не перестает изумлять тот факт, что события той осени никто не предвидел: ни кремленологи, гадавшие на кофейной гуще рассадки гостей во время первомайских торжеств на Красной площади и нагадавшие создание процветающей экономики, ни информационные агентства, тратившие огромные суммы на вербовку агентов, кражу секретов и просеивание через мелкое сито всех клише подцензурных СМИ, ни западные масс-медиа, которые отправляли своих самых способных молодых людей интервьюировать на удивление неразговорчивых номенклатурных «реформаторов» как будущих руководителей страны, ни западные дипломаты. Согласно телеграмме, отправленной из посольства Соединенных Штатов за неделю до ноябрьской революции, «население остается апатичным»
[681]. Посол Ширли Темпл Блэк объясняла это «отвращением чехов к риску»
[682]. Потому, мол, «рядовой человек, в отличие от представителей диссидентских и интеллектуальных кругов, несмотря на события в ГДР, относится к переменам с недоверием»
[683]. Однако было бы несправедливо упрекать американских дипломатов в том, что они якобы пребывали в большем неведении, чем все остальные. Не менее ошарашенными случившимся и столь же не готовыми к нему оказались и – с одной стороны – коммунистические главари со всей их монополией на информацию об общественном мнении, которая поступала к ним от полицейских осведомителей, профсоюзов и от шпиков, подслушивавших болтовню в пивных, а с другой – диссиденты. В сентябре 1989 года Вацлав Гавел, находясь в ресторанчике «Пароплавба», выразил надежду в близости перемен, но добавил, что «мы, возможно, до этого дня не доживем»
[684], хотя день этот настал всего через полтора месяца.
И это вовсе не было проявлением пессимизма относительно возможности перемен, потому что Гавел как раз всегда отличался оптимизмом и именно в то время изо всех сил старался эти перемены приблизить, – нет, просто он был глубоко убежден в непредсказуемости истории и в нелепости исторических пророчеств. «Люди, в полной мере готовые к поворотам истории, мне подозрительны», – написал он несколько лет спустя
[685].
Однако времени он даром не терял. В тот день, когда его выпустили из тюрьмы, у него в квартире состоялась незапланированная вечеринка, на которую – наряду с привычными гостями из числа друзей Гавела и несколькими журналистами (среди которых был и тогдашний корреспондент «Тайм» Уолтер Исааксон) – пожаловал с поздравлениями Александр Дубчек
[686]. В этот раз ни о какой посттюремной депрессии и речи не шло, и Гавел не вернулся в «гетто», состоящее из верных, но немногочисленных членов «Хартии-77». Широкий резонанс петиций с выражением протеста против его ареста и требованиями его освобождения заставил его «переключить скорость»
[687]. Отдохнув после ночного празднования выхода на свободу, он отправился в излюбленный ресторан «На Рыбарне» на встречу с Сашей Вондрой, самым молодым из спикеров «Хартии-77» за всю ее двенадцатилетнюю историю, и Иржи Кршижаном, автором петиции за его освобождение и сценаристом, отец которого погиб, попав в жернова коммунистической юстиции. Впоследствии троица собиралась еще несколько раз, и апогеем этих встреч стало последнее стратегическое совещание в Градечке
[688].
Двадцать девятого июня, менее чем через полтора месяца после выхода Гавела из заключения – а освобожден он был условно, так что за подобные действия его вполне могли вернуть за решетку, – они вместе со Станиславом Деватым, тем самым храбрым хартистом, кто прополз через поле на кладбище во Вшетатах, составили еще одну петицию под названием «Несколько фраз»
[689]. Оглядываясь назад, мы видим, что это был весьма скромный список требований – куда более скромный, чем лозунги, звучавшие на январских демонстрациях того же года. Авторы документа призывали немедленно освободить политзаключенных, разрешить свободное проведение митингов и демонстраций, перестать преследовать любые независимые гражданские инициативы, ликвидировать цензуру, соблюдать права всех верующих, изучить угрозы окружающей среде, исходящие от всех запланированных крупных промышленных объектов, и – не в последнюю очередь – открыть дискуссию о чехословацкой истории, в том числе об эпохе сталинизма, Пражской весне и вторжении в 1968 году пяти армий Варшавского договора. Это был уже не глас вопиющих в пустыне диссидентов – это во весь голос говорило находящееся на своем подъеме гражданское движение. Петицию подписали 40 000 человек, имена которых ежедневно зачитывал по «Голосу Америки» его венский корреспондент музыковед Иван Медек, один из будущих глав канцелярии президента Гавела.
Надежды, что в этот раз власти отреагируют иначе, были одновременно напрасными и оправданными. Режим, который явно опасался новой еще более мощной волны демонстраций, не пошел ни на аресты, ни на чистки, ни на очередной шквал допросов (хотя десятки подписантов и были вызваны «для дачи объяснений»). Коммунистическое руководство, с одной стороны, не вняло призыву Госбезопасности привлечь к уголовной ответственности четверых инициаторов
[690], но с другой – так и не осмелилось начать диалог с гражданским обществом. Его официальный рупор – газета «Руде право» – осудил петицию как антисоциалистический памфлет, призывающий к конфронтации; это было сделано в передовой статье «Кто сеет ветер»
[691] – библейской коннотации заголовка редактор, по-видимому, не заметил. Режим решил разобраться с проблемой, cпешно устроив несколько «идеологических семинаров». Один из них состоялся 17 июля в Червеном Градеке неподалеку от Пльзеня. Генеральный секретарь коммунистической партии Милош Якеш намеревался, выступив там, дать правильные ориентиры партийным деятелям Западно-Чешского края. Но доклад у Якеша получился удивительно нелепым. Стремясь выставить себя сторонником перестройки, он сделал «серьезную» уступку частному предпринимательству, передав в частные руки какую-то «маленькую пивную», не приносившую государству никакого дохода, обвинил экологических активистов в пустой болтовне, призвав их «ну, там… собраться и пойти наконец очистить эту речку, помочь, а не устраивать демонстрации, ходить по площадям и попусту кричать». Затем, едва не расплакавшись, он так оценил ситуацию, в которой оказалась партия: «Мы, короче, с этим народом, это, соглашаемся, выполняем его волю, а не просто, ну, там, чтобы мы <…>, как эти <…> одни-одинешеньки…»
[692] Разумеется, Якешу и в голову не могло прийти, что его подведет команда Чехословацкого телевидения, прежде всегда суперлояльного, однако запись выступления очень скоро была обнародована, и Якеш и его однопартийцы стали мишенями для нелицеприятных шуток, придававших смелости любому критику.
