Когда подошла очередная годовщина 21 августа, режим подготовился к ней настолько основательно, что Гавел, находившийся под домашним арестом
[693], даже призвал недовольных соотечественников в этот раз не выходить на улицы
[694]. Тем не менее навстречу полицейским дубинкам и облаченной в полевую форму Народной милиции на Вацлавскую площадь вышли тысячи людей
[695]. Было арестовано несколько демонстрантов, в их числе двое юных венгров, приехавших выразить свою солидарность. Одним из них был Тамаш Дойч, после революции – министр от партии Фидес в правительстве Венгрии, нынешний депутат Европарламента
[696].
Для Гавела лично эта череда все более драматических событий, явно приближавшихся к кульминации, едва не закончилась ядовитой эпитафией. Лишенный возможности побыть в одиночестве в Праге или Градечке из-за неустанного интереса, проявляемого к нему согражданами, полицией и средствами массовой информации, он в конце августа отправился в поездку «по дачам», чтобы навестить разных «понимающих подруг», озабоченных его здоровьем и благополучием. В Градечке он оставил запечатанный конверт с инструкциями и маршрутом своего путешествия – на случай, если произойдет нечто неожиданное, к примеру, «если меня станет разыскивать Горбачев, которому срочно понадобится со мной поговорить»
[697]. Вечером 2 сентября в одном из последних пунктов поездки Гавел был на вечеринке, устроенной после концерта запрещенной рок-группы «Ясна пака» («Проще простого»), временно вынужденной выступать под «безвредным» названием «Гудба Прага» («Музыка Прага»). Вечеринка проходила в Окроуглице неподалеку от Гавличекова Брода, на мельнице, принадлежавшей основателю группы Михалу Амброжу. Когда Гавел с подругой-художницей Вендулой Цисаржовской бродил в темноте по саду, он свалился в заброшенный желоб, полный грязной воды и гниющих сорняков. Выбраться оттуда ему никак не удавалось – бетонные стенки были очень скользкие, – так что он наглотался всякой дряни и уже представлял себе злорадные заголовки коммунистических газет, что-то вроде «Кончил, как жил»
[698]; но тут появилась лестница, принесенная музыкантами, и его спасли. В дальнейшем, вспоминая об этом происшествии, он приписывал ему мистический смысл: «Уж если мне удалось выбраться из такого дерьма, я точно был избран для высшей миссии»
[699].
Между тем в других странах происходили перемены огромных масштабов. Польское правительство еще весной пошло на переговоры в формате «круглого стола» с «Солидарностью» и заключило с ней ряд соглашений о разделении власти; в итоге независимое профсоюзное движение одержало на июньских выборах триумфальную победу
[700]. В больших и маленьких городах Восточной Германии ширились протесты. Начиная с середины августа, множество граждан ГДР устремилось на Запад. Сначала нескольким сотням из них удалось преодолеть прежде несокрушимый железный занавес между Венгрией и Австрией. Затем сотни восточных немцев разбили нечто вроде лагеря в помещениях и саду посольства Федеративной Республики Германия в Праге, требуя свободного доступа в западные земли своей разделенной страны. В середине сентября в посольстве ежедневно укрывались около семидесяти новоприбывших граждан ГДР. 27 сентября их общая численность там достигла 1400 человек и возникла угроза гуманитарного кризиса
[701]. После нескольких дней переговоров, наименьшую охоту участвовать в которых выказывало чехословацкое правительство, 6300 счастливых восточных немцев покинули Прагу в пяти поездах, оставив после себя сотни «трабантов» и «вартбургов», которые буквально за сутки разобрали на запчасти менее везучие чешские водители. В течение пяти дней за первыми уехавшими последовали еще около десяти тысяч восточных немцев. Для всех, кто видел происходившее собственными глазами, было ясно, что дальше это продолжаться не может. Железный занавес получал одну брешь за другой.
Проходя в тот вечер по Малой Стране, Гавел видел покидавших Прагу восточных немцев и толпы людей, которые восторженно приветствовали вереницу автобусов, увозивших счастливчиков из посольства ФРГ на вокзал, к свободе, и – словно бы в противовес этому – куда гораздо более длинные вереницы водометов, бронетранспортеров и грузовиков, набитых тысячами бойцов войск спецназначения, которые должны были заблокировать этот пражский квартал от мира, чтобы непосвященные не могли стать свидетелями унижения коммунистического режима
[702]. Страх висел в воздухе, но – страх не граждан, а властей.
Назавтра у Гавела был день рождения, однако это был еще и день, когда норвежский Нобелевский комитет называл имя лауреата Нобелевской премии мира за 1989 год. Гавела номинировали несколько западных правозащитных организаций, и некоторые полагали его фаворитом. Опасаясь, что власти моментально лишат его связи с миром, он заранее записал свою беседу с Франтишеком Яноухом, которую предстояло обнародовать в случае его победы. Это интервью примечательно прежде всего тем, что в нем Гавел впервые, пусть и неохотно, допустил возможность, что «в случае необходимости» он согласен занять «какой-нибудь пост»
[703]. Но интервью, обнародованное лишь спустя восемнадцать лет, не понадобилось. За полчаса до начала церемонии ее итог сообщило международное агентство «Рейтер». В тот год премию получил Нгагванг Ловзанг Тэнцзин Гьямцхо – четырнадцатый тибетский далай-лама. Гавел не мог, конечно, знать, что человек, которому отдал предпочтение Нобелевский комитет, станет его (Гавела) доверенным проводником по духовному миру, но все равно остался доволен. «По правде сказать, бывают моменты, когда моя личная, частная жизнь мне милее и ближе национальных интересов, и сегодня было именно так»
[704]. Однако дело было не только в этом.
