– Пустое! – Юлия забралась на широкую постель и подвернула под себя ноги. Рядом уже разлеглись листки рукописи, которые она намеревалась править. – В нашей семье все ненормально, все вывернуто наизнанку, все вверх ногами. Я рада тому, что мне дал Господь, и не тревожь меня!
Оставалось только для яркости картины новую роль Эмиля Эмильевича осознать Раисе Федоровне. Даже ее циничный и гибкий ум оказался на первых порах не в состоянии переварить нового несъедобного кушанья для размышления. В очередной свой приезд она решила, что пора настала воспитывать неразумное дитя.
– Тебе надо выйти замуж! Твое писательство – временная блажь, это пройдет, как болезнь. Твой отец из эгоизма ставит интересы журнала, в котором он печатает твои романы, выше устройства твоей жизни, впрочем, это и неудивительно, – твердила она дочери.
– Я знаю, мама, тебе не нравится, что я пишу. А теперь ты и совсем не читаешь моих книг.
– Да, я нахожу их либо скучными, либо неприличными. Либо… не знаю, быть может, если бы они были бы написаны не тобой, я бы читала их с большим удовольствием. А так, я совершенно не могу принять всего этого! – она кивнула в сторону разрозненных листов рукописи, лежащих по всей комнате. – Я не хочу тебя обидеть, но знаешь, мне странно, что о любви пишет молодая девушка, не знавшая этого чувства вовсе! Ведь у тебя, насколько я знаю, совершенно нет ни опыта, ни реальных впечатлений. Одни мечтания, фантазии. И что же? Из этого лепятся жизненные истории, от которых оторопь берет. Откуда ты это все выдумываешь, как может быть написано то, что совершенно не прочувствовано!
– Смешно, право! Послушай тебя, так, стало быть, господину Достоевскому вперед надо было самому старушку убить, или графу Толстому на рельсы лечь, чтобы получить реальный опыт! – съязвила дочь, задетая за живое.
– А ты, матушка, себя вон в каком ряду-то держишь! – искренно подивилась Раиса Федоровна и призадумалась. Может, она действительно не понимает и не ценит Юлиной писанины? Вот именно что писанины! Именно что писанины! Чепуха! – И мать тряхнула прической и продолжила с большим энтузиазмом:
– Твое положение в этом доме немыслимо. Твоя связь с этим фигляром Перфильевым неприлична и двусмысленна! Если бы он был влюблен, метил в женихи, на худой конец, волочился за тобой, я бы могла понять. Хотя храни бог от таких женихов, как от чумы! Но такие отношения? Кто поверит, что между вами не было и тени романа, если он чуть ли не из постели выскочил нынче утром, когда я зашла к тебе? Постой, – она сморщила лоб, – может быть, твой Эмиль предпочитает особ своего пола, а? Говорят, теперь это модно?
– Ах, мама! – Юлия даже не обиделась за своего товарища. – К чему ты пытаешься привести всех нас к приличному виду? Не кажется ли тебе, что это поздно и ты все возможное уже сделала? Или не сделала?
– Укусила! Змея! Укусила и рада! Да, я не идеальная мать. Увы! Но позволь мне хоть теперь что-то исправить и сделать для тебя! Нет, я вышвырну их обоих, этих Перфильевых, они как лианы оплели и тебя, и Соломона. За кого ты выйдешь замуж с такой репутацией? Приличные люди…
– Приличные люди, – Юлия перебила разгневанную речь матери, – с большим рвением желают получить автограф и с завидной регулярностью посылают дорогие букеты.
– И кто же это? – Раиса Федоровна тотчас же престала сердиться и посмотрела на Юлию с живым интересом.
Так кто же это? Юлия и сама бы хотела ответить на тот вопрос.
Глава шестая
Зима 1913 года
– Сударыня, не надо волноваться, – Сердюков чуть отодвинулся назад, чтобы худые локти посетительницы могли без помех расположиться на его столе. – Опомнитесь, подумайте, как можно мыслить такими категориями образованной и известной писательнице, властительнице дум!
Сердюков специально подпустил фимиаму в свою речь, чтобы вывести собеседницу на иную интонацию рассказа. Та вздрогнула и выпрямилась на стуле, сложив руки на коленях.
– Вы правы, я выгляжу неприлично. Впрочем, мне все равно. – Она потерла высокий лоб с локоном. – Помогите мне, ради бога, помогите, я ощущаю приближение ужасных событий. Я чувствую, что это не конец, а только начало вселенского ужаса в моей жизни!
Ее голос опять опасно задрожал.
– Хорошо, хорошо, – поспешил заверить писательницу Константин Митрофанович. – Разумеется, коли в моих силах, я постараюсь вам помочь. Но только если это враг, живущий в этом мире. В мире темных сил, но вполне реальных, зла, которого можно привлечь к закону, заключить в темницу, заковать в кандалы. Положим, вас шантажирует некий человек…
– Нет, это не шантаж, это нечто более ужасное. Представьте, это существо знало о моих сокровенных, невысказанных мыслях!
– Попробуйте все же рассказать мне как-нибудь более связно, по порядку, – мягко попросил следователь, стремясь подтолкнуть Юлию Соломоновну к внятному повествованию, чтобы побыстрее его и завершить, покончить с дамскими неврастеничными глупостями.
– Итак, когда вы в первый раз изволили встретить этого человека?
Его строгий и чрезвычайно серьезный вид немного успокоил молодую женщину.
– Вероятно, это было зимой. Да, пожалуй, в начале зимы, в конце ноября. Темно, ветер. Я домой пробиралась. Извозчика было никак не взять, как назло, точно провалились все. Платком лицо было замотано, так что я и не сразу сообразила, что рядом со мной кто-то остановился. Стоит человек, как и я, закутанный весь в черный плащ, лица не видно, вроде как очки блеснули в тусклом свете фонаря, под которым я оказалась. Или глаза? Я шарахнулась в сторону, потому что он близко вдруг ко мне оказался. Наклонился и тихим, каким-то глухим голосом произнес:
– Вы хотели меня видеть? Я перед вами!
– Я вас не знаю! Кто вы? Подите прочь! – испугалась я и стала озираться в поисках городового.
– Городовой вам не поможет! – зловещим голосом продолжал незнакомец. – Уже ничего поделать нельзя, переменить, пришли в движение высшие силы зла!
– Чего вам надобно, что вы там бормочете о силах зла? – выкрикнула я, но почувствовала, как голос мой охрип от страха. На улице не было ни души, и только, боже мой, один маленький черный пудель вдруг оказался у ног моего страшного собеседника. Я совершенно обмерла. Вы же понимаете, о чем я говорю?
– Разумеется, Гете я читал, – сдержанно заметил Сердюков. – Фауст и Мефистофель. На это вы изволите намекать?
– Да, ассоциации слишком примитивны, но именно это пришло мне в голову тотчас же. – И дама продолжила свой рассказ.
– Вижу, вы начинаете понимать, – проговорил злодей вкрадчиво. – Прекрасно! Вы отдали мне свою душу, и я щедро отплачу вам за это!
– Я отдала вам душу? – я едва могла говорить от изумления и липкого страха.
– Разве не вы недавно пожелали, что бы все ваши дети, которые стали для вас обузой в творчестве, а также ваш супруг, пропали, провалились в тартарары? Разве вы не пожелали этого истово, страстно, в обмен на совершенную свободу одинокого художника, который творит, не обремененный никакими узами?
