Доктор вышел из детской и опустился в изнеможении на диван.
– Полицейский следователь Сердюков, – представился Константин Митрофанович.
Доктор вздрогнул всем телом.
– Вы думаете, он ее убьет? – потом опомнился, приподнялся, назвался и снова устало опустился на прежнее место.
– Вы меня извините, но я не понял, вы тут зачем? – спросил доктор. – Вы ведь, кажется, с госпожой Крупениной прибыли-с?
– Да, она просила меня разобраться с некоторыми неприятностями в ее доме, но как я вижу, эти, с позволения сказать, неприятности зашли слишком далеко.
– Да уж, – протянул доктор. – Только вы, сударь, чем можете тут помочь? Против дифтерита еще не изобретена сыворотка. Нет, сударь, ничем тут не поможешь, страшная болезнь. Косит и старых, и молодых.
– Вы меня просветите, пожалуйста, – попросил Сердюков. – Чтобы наверняка заразиться или принести заразу в дом, что необходимо?
Доктор от такой постановки вопроса чуть не подпрыгнул.
– Не удивляйтесь, я просто хочу понять, ежели госпожа Крупенина навещала больного ребенка, но не виделась и даже не заходила в комнату больного, могла ли болезнь перенестись и в ее дом?
– Все возможно. Только самый что ни на есть опасный путь – одному ребенку взять в рот, в руки предметы, игрушки, лакомства больного! Вряд ли Юлия Соломоновна принесла из дома больного и дала своему дитяте что-нибудь неподобающее, она образованная и разумная женщина.
– И на старуху бывает проруха, – философски заметил следователь.
Что ж, по всему выходило, что ему придется заняться таинственным злодеем, который принес Крупениным столь жестокие несчастья и страдания.
Между тем семейная драма развивалась по своему сценарию. Тихо, почти бесшумно прошла мисс Томпсон с единственным оставшимся ребенком Крупениных, старшей девочкой Сусанной. Белокурая девочка испуганно шмыгала носом и робела. Они скрылись за дверью детской. Через некоторое время вбежала и выбежала горничная, призванная звонком, привела швейцара, и вместе они вынесли бесчувственное тело хозяйки дома. Сусанна бежала рядом, рыдала и цеплялась за мать. Крупенин оставался у тела сына, не в силах перенести новую чудовищную утрату. Доктор пошел в спальню Юлии Соломоновны привести ее в чувство. Сердюков неуверенно топтался в гостиной, не имея возможности задать ни одного мало-мальского вопроса и чувствуя себя прескверно. Мог ли он предотвратить беду? Сразу поверить в страхи и предчувствия Юлии Соломоновны и тотчас же броситься в ее дом? Что бы тогда изменилось?
Опять-таки почти без звука появилась мисс Томпсон.
– Сударь? Могу я вам чем-то быть польезной? – Она выглядела подавленной, но вполне совладала с собой.
– Да, пожалуй, быть может… – полицейский потер переносицу длинным пальцем. – Вот что получается, ребенок заразился, тут нет ничего таинственного и необычайного. Мать навещала дом, где был такой больной. Скажите, могло ли все же получиться так, что предметы из дома больного оказались в вашем доме?
– Нет, это совершенно невозможно! Мадам ошень, ошень разумна и осторожна! Она не позволила мне идти с собой, так как я всегда с детьми. Нет, она не могла там ничего взять, да и к чему ей? Впрочьэм…
Мисс Томпсон нахмурилась, пытаясь что-то вспомнить или понять. Сердюков насторожился. В такие моменты он как гончая собака чувствовал возможность зацепки для следствия. Следствия? Эх, голубь ты мой, опять тебе досталось нечто несуразное! Но ведь еще можно отойти в сторону. Ничего не произошло. Дети погибли от естественных причин. Этот от дифтерита, младший сразу после родов. Но Сердюков не стал додумывать эту мысль, потому что мисс Томпсон встрепенулась и задумчиво произнесла:
– Есть странное обстоятельство, которое я не могу для себья обьяснить. Я говорила мадам, но она не поняла или не придала этому значения. Игрушка, расписная, для звуков, как это… – она забыла слово и, сложив губы дудочкой, негромко свистнула.
– Свистулька? – осторожно подсказал полицейский.
– Верно, свистулька. Яркая, синяя, с узором. Митья ее разбил, она распалась на части, я точно видела это, горничная убирала. И вдруг потом я опьять вижу эту свистульку у Мити. Он играл ею. Она была целая. Он свистел целый день! Я спросила мадам – купили новую? Она была занята, писала, сердилась, не поняла, замахала рукой. Не мешай с ерундой, Эмма!
– Эмма?
– Эмма – это я, – сдержанно пояснила мисс Томпсон. – Эмма Томпсон.
– А по батюшке вас как? Как на русский манер называть?
– Моего отца звали Джон, – гувернантка недоумевала. За все годы, которые она провела в холодной и дикой стране, ей первый раз задавали подобные вопросы.
– Вы не удивляйтесь, сударыня. Я не из праздного любопытства спрашиваю, – Сердюков чуть улыбнулся. – Просто я вижу у вас наблюдательность и ум. Я подозреваю, что вы еще сможете мне помочь, и мне бы хотелось обращаться к вам принятым у нас образом.
Гувернантка зарделась от смущения и удовольствия. Опять же никто еще не замечал в ней ничего, кроме усердия в воспитании хозяйских отпрысков.
– Итак, стало быть, Эмма Ивановна, синяя свистулька! Можете ли вы мне ее принести? Пусть только доктор оботрет ее чем-нибудь от заразы!
Через полчаса, уже сидя в извозчике, следователь долго вертел в руках, затянутых в перчатки, обыкновенную детскую расписную свистульку. Рассмотрел ее и так и эдак, чуть было не поднес ко рту, да вовремя опомнился.
Глава восьмая
Зима 1913 года
Юлия Соломоновна пребывала в своей спальне. Хотя уже прошла неделя с похорон, она почти не спускала ног с постели. Рядом с нею, голова к голове, лежала Сусанна, которую так напугала смерть обоих братьев, что она не могла оставить мать ни на миг. Каждый день, точно по заведенному порядку, приходили навестить все близкие. Из Швейцарии срочной телеграммой вызвали Раису Федоровну. Соломон Евсеевич забегает по дороге в издательство, сидит, вздыхает, держит дочь за руку, гладит внучку по белокурой головке. Фаина приходит отдельно, долго нежно воркует, плачет, опять воркует. Неизменный Эмиль Эмильевич, с кулечком, букетиком, корзиночкой. И тоже что-то шепчет, гладит руку, голову и Юлии, и Сусанне, ахает, охает. И даже лежит рядом поверх одеяла, уткнув нос в плечо злосчастной Юлии.
Крупенин дождался, пока поток родни иссякнет, и тихо вошел к жене, вошел и сел на край постели. Она не повернулась, его злые слова медным колоколом бились в ее голове.
– Папочка! – пискнула Сусанна и вылезла из своего убежища. Савва Нилович подхватил ее на руки и прижал к себе. Мог ли он подумать, что из трех детей останется одна Сюська, как называла ее Юлия? Он всегда корил жену за то, что она зовет дочь прозвищем, подобно собачьему. А ведь ребенку дали библейское имя!
– Юлия, ты не спрячешься от меня в одеялах, – сказал он твердым голосом. – Что толку-то?
Он слегка прикоснулся к ее спине. Она вздрогнула и нехотя повернулась. Они посмотрели друг на друга, и острая жалость и нежность одновременно пронзила их сердца. Еще миг, и он готов был и ее схватить в объятия, защитить от зла, темноты, которая поселилась в их сердцах, в их доме. Теперь, едва придя в себя, он не мог простить себе ужасных, нелепых обвинений, которые он бросил жене. Губы Юлии покривились, и она уткнулась в подушку.
