Нил Крупенин, купив дом, решил, что надобно душе несчастной отправиться на успокоение, пригласил батюшку освятить дом. Да не успели. Вдруг вспыхнул пожар, насилу спасли, но часть постройки погорела. Пришлось, считай, строить заново.
Юлия поплотнее укуталась в шаль. Ветер шевелил листья и сухую мертвую траву, точно легкий шепот снова пронесся над головой. И как это Младена не боялась привидений? Свекровь, бывало, осенив себя крестным знамением, даже здоровалась с покойной хозяйкой дома. Или говорила ей нечто ласковое, глядя в темный угол, сумеречный коридор или холодный погреб. Юлию всегда смешили эти рассказы. Младена, бывало, сядет, подперев рукой подбородок и с простодушной улыбкой вещает о том, как в бытность свою в Сестрорецке говорила с Кутайсовой. Другой день, той, видать, особо невмоготу было, стонала слишком громко. Вот, жалеючи ее, Младена и развлекала ее разговорами. Огурцы, мол, нынче дороги, к засолу на зиму невыгодно. А первая зелень и вовсе цены несусветной. Десяток огурцов – на рубль, фунт вишен – два. А семги нынче хотела купить, самой лучшей, печорской, Саввушку побаловать, больно любит он семгу. Так, боже мой, рубль за фунт! Гуся нежирного, к воскресному обеду – полтора рубля. А в прошлом году у той же торговки был рубль! В ваше-то время, поди, таких цен отродясь не бывало. А погода теперь нехороша, больно ветрено. Что говоришь, матушка? Тяжко тебе, тяжко милая? Ну да не печалься, я нынче снова пойду в церковь и закажу по тебе, невинно убиенной, панихиду. Жаль, что не можем с тобой чайком побаловаться, да с конфетами, с мадерой.
Юлия тоже решилась быть смелой, подружиться с купчихой, и тихо произнесла:
– И вам доброго вечера, сударыня!
– Эка, ты, голубушка! Видно хорошо шампанское в голове шумит! – раздался за спиной смеющийся голос мужа. – С Кутайсовой разговариваешь, как моя матушка!
Савва Нилович рассмеялся еще громче и крепко обнял жену. От этих объятий Юлии стало спокойно и радостно, даже несмотря на едва уловимое присутствие иной, неприкаянной души. Или это просто подступили ночная сырость и сумерки?
Крупенины могли часами шагать по дюнам, и под палящим солнцем, и в холодный ветер осени, и зимой, по морозу, который нещадно хватал за нос. Море никогда не уставало нравиться, не надоедало. Многообразие живописных картин, выводимых рукой Создателя, казалось неиссякаемым.
То море тихое, кроткое, неподвижное, точно опрокинутое зеркало, в котором отражаются облака. То темнота и вой ветра, громада туч, и снова ветер, сбивающий с ног и пронзающий тело невыносимым холодом. Взбивает воду в пену и несет грязную муть бурых водорослей. А то ледяные громады, точно дома, навалившиеся друг на друга, в великой спешке на берег. Лед, словно волшебник потрудился. То острыми зубами торчит, то распустился на берегу невиданным цветком. То преобразился в гладкое оконце, загляни в меня. Что видишь? Чудище? Э, матушка, что есть, то и есть… Или опять солнце, ручьи пробивают толщу льда. Соревнуются с рекой – егозой Сестрой. Неугомонная речка, никогда не замерзает, бьется и с морозом, и с песком, но находит свой путь в море. И все извивается, извивается, то тут ее русло, а на следующий год – глядь, и мостик, построенный через ее бережки, уже стоит на песочке, а она смеется да весело бежит саженью выше по берегу.
Крупенин шел за женой и чувствовал, что его любовь, как эта буйная река, не знает удержу и берегов. А вот Юлия? Иногда ему казалось, что он видит и чувствует ее, точно как и себя, но в другой раз, словно слепота и глухота обрушивалась на супругов. И перед ним снова была вовсе не родная Юленька, мать его деток, а модная писательница, властительница дум, петербургская знаменитость и еще бог знает что. Да только ему вовсе до этой Юлии не было дела. Он не желал делить ее между собой и почитателями, семейным миром и издательством, между своими житейскими идеалами и принципами Соломона и, прости господи, Перфильева. Мысли о Перфильеве породили в душе Крупенина нарастающее раздражение.
О нет, я не буду думать о тебе, братец, нынче. И так в последнее время не выходишь из головы, много чести. Но как ни гони, мысль будто волна, прибивается обратно. Что же ты, Эмильчик, вьешься, точно лиана, около жены моей неотступно, и все ближе и ближе! Черт побери, кто бы сказал раньше, что Савва Крупенин будет терпеть эдакое издевательство, так рассмеялся бы в лицо! Ан нет, не смешно! Никуда не деть уродца. Днюет и ночует, в голову ей влез, околдовал, нет, заморочил. «Творчество, творчество, мистический экстаз, литературный поиск, рука помощи. Юлия Соломоновна такая несобранная, такая разбросанная. Надобно рядом быть, чтобы крупиночки гениальности подбирать, чтобы ни одно словечко, ни один образ не пропал, ни один сюжетец не рассыпался! Но это не каждому дано! Тут обывательский ум бесполезен. Тут надобно особое чутье иметь!» Стало быть, он-то и имеет чутье, Эмиль Эмильевич!
И вот так без устали, вот такую-то чепуху терпеть! И мириться, ради спокойствия Юлии как сочинительницы.
Нет, судари мои. Не верю я в подобные небесные платонические отношения, не верю! Не бывает такого среди нормальных людей, не бывает! Коли ты мужчина и любишь ее, так люби по-людски, а не плети невесть чего, не неси околесицы! А ведь как дыму напускает, думает, что Савва, как человек приземленный, в этом дыму не разглядит истинных помыслов сластолюбца! Нет, батенька, нет! Крупенин прост, без изысков, но не дурак! И ваш словесный флер ему не помеха!
Но Юлия? Она сама что же думает? Что чувствует? Сдается, что не думает вовсе, так проще. Не мешает творить!
Что, Савва, споткнулся и зачерпнул песка? Подумал вдруг, что жена тебя не любит? Однако страшная мысль! Нет, любит, но не так, как бы хотел, не так как мечталось… Да что же теперь поделать? Ничего, тяни свой воз, ты сам ее выбрал, сам ее добивался. Ты шел с открытыми глазами под венец. Люби, неси свой крест!
И все ж, Эмилька… Ах, черт, из головы не идет…
– Вот что, Юлия, поворотим обратно. На горизонте тучи. Не дай бог, дождем прихватит. Промокнешь. Дождик смоет все сюжеты.
Он обнял жену и поглядел в глаза. Они сияли и любили. Нет, нет, черные мысли прочь… Тут нет лжи. Нет обмана… Только любовь…
– Поедем в Курорт, в ресторан? Закажем свежей семги, а?
– Что, батенька, Савва Нилович, в тарелке-то копаешься? Или семга нынче нехороша? Так я повару-то скажу, что не угодил, а гость деликатничает, иного не пробует. Вы уж, голубчик, чего другого извольте откушать!
Савва Нилович очнулся и понял, как далеко улетели его мысли от тарелки с семгой на званом вечере. Сколько времени просидел он так, уткнувшись невидящим взором в эту тарелку, вспоминая прошлое, так что всполошилась хозяйка дома?
А тут уж и угодливый лакей склонился за спиной:
– Чего изволите?
– А, ради бога, да подай чего-нибудь! – Савва поморщился. Ему было неприятно излишнее внимание к своей персоне. – Сударыня, обед чудный, глаза разбегаются, так бы все и съел.
– Так что же вам мешает, мой друг? – улыбнулась хозяйка. – Или кто?
А вот это уж и вовсе нехорошо, подумал Крупенин и поглядел на жену, которая восседала на другом конце стола и по обыкновению являлась центром светской беседы. Юлия оживленно жестикулировала. Ее глаза сверкали, на щеках играл румянец возбуждения, который наступает у людей, когда они чувствуют всеобщее восхищение и восторг. Восточный шелковый тюрбан, высокий, с перьями, удивительно шел к ее худому лицу, подчеркивая выразительность глаз и изящный овал. Черный жемчуг подрагивал в маленьких ушках. Длинные тонкие пальчики, унизанные крупными перстнями, вертели бокал. Идеальный образ модной сочинительницы любовных романов. Гости наперебой задавали вопросы писательнице, она с трудом находила момент испробовать что-либо из своей тарелки.
