Фаина сначала не поняла, потом заподозрила брата в гадком, не поверила своим подозрениям. И убедилась, когда выследила всех в очередной раз. А потом снова. Эта мерзостная истина так поразила ее, что она некоторое время даже не появлялась в доме Соломона. Металась в своей квартире, не спала, не ела. Не знала, стоит ли ей рассказать Юлии. Нет, боже упаси! Рыдала, каталась по полу, молилась, просила Бога, только толком не знала о чем. Вернуть ее Соломона, прежнего, яркого, чистого, талантливого! Эмиль, развратник и подлец, пусть пропадает, Бог его накажет! Он не брат, а предатель, грязный сластолюбец! Пусть пропадает! Но Соломон, Соломон! Нет, он не может оказаться таким порочным! Его надо спасать! Но как, как спасти человека от грехов его, от него же самого?
Фаина лежала на полу, растрепанная, бледная, зачумленная собственным горем и переживаниями. Совершенно обезумевшая от своих мыслей, крутившихся, как белка в колесе, не находя выхода. И тут легкое движение, едва уловимое, защекотало по пальцам. Она вздрогнула, открыла глаза. Маленький паучок бежал по руке. Фаина села и поднесла насекомое к глазам. Паук замер, замерла и мысль. Вот, решение найдено!
Глава тридцать третья
Осень 1912 года
Восторг творчества затмил все чувства и мысли Юлии. Роман ожил, наполнился страстью и жизнью, обрел краски и звуки. Она говорила с героями, они жили перед ее мысленным взором не менее реально и ярко, чем люди, которые ее окружали. Она видела перед собой картины, которые описывала, слышала звуки, ощущала запахи. В какой-то момент Юлия переставала отличать, где то, что она видела и слышала в реальности, а где сотворенное в ее воображении.
Несколько раз Юлия до смерти перепугала домашних. То она искала доктора, который только что вышел из спальни, а это был доктор, явившийся к пациенту в романе! То восхищалась грозой и свежестью после дождя, а за окном набирала силу зима!
Крупенин поначалу решил, что это часть образа, литературной игры, но потом стал бояться за душевное здоровье жены. Он поделился своим беспокойством с Иноземцевым, прекрасно понимая, что тот будет стремиться лишь к одному. Чтобы сие состояние продолжилось как можно дольше и его хватило бы не только на новый роман, но и еще на десяток.
– Друг мой, ваше беспокойство мне совершенно понятно! – поспешил заверить зятя Соломон Евсеевич. – Но прошу вас мне верить. Хотя, впрочем, я на это в данной ситуации не рассчитываю. Вы ведь, поди, думаете, что я подобен эдакому людоеду от литературы. Тираню дочь свою, не думаю об ее здоровье и душевном состоянии, забочусь только о своих доходах и читательском успехе романа. И ради этого готов на все, вплоть до того, чтобы пожертвовать душевным здоровьем Юлии. Не так ли вы мыслите про себя?
Тесть и зять пили чай в гостиной дома Иноземцева. Они расположились в покойных креслах. Приглушенный свет высокого торшера на тонкой ноге освещал это чаепитие.
– Признаться, я именно так и стал думать в последнее время, – кивнул головой Савва Нилович. – Мне то, что происходит с Юлией, совершенно не нравится. Это вызывает во мне опасения, что она не вынесет того нервного напряжения, которое вдруг возникло в ее душе, в ее сознании. Мне кажется, что в последнее время ее посещают галлюцинации. Она разговаривает, будучи одна в комнате. У нас каждый день толпы гостей в ее комнате. Но это особые гости, их видит только она! Это не доведет ее до добра, это не дело! Я уже и не говорю том, что дом забыт и дети предоставлены гувернантке!
– Я признателен вам, мой друг, что вы так откровенны со мной. – Соломон Евсеевич грустно улыбнулся. – Увы, наши представления о том, что есть жизнь писателя, совершенно не совпадают. Я надеялся, что с годами вы свыкнетесь с образом жизни Юлии, с нашим образом жизни. Но гармонии не случилось. Вы с Юлией разные люди. Но это не мешает вам любить друг друга, и ваше беспокойство тому доказательство.
Еще чайку?
Иноземцев подлил в тонкий стеклянный стакан в серебряном подстаканнике горячего чаю из чайничка кузнецовского фарфора.
– А что касается нервного состояния, то это, как я полагаю, скоро пройдет. Рукопись уже почти закончена, осталась самая малость. Мозг не может находиться в постоянном возбуждении. Пройдет! И вот что любопытно! – Он поднял палец, и глаза его сверкнули. – Вот что интересно: происходящее с Юлией доказывает нам верность мыслей некоторых философов о том, что окружающий мир творит индивид, субъект. Весь мир реально не существует, а создается нашим сознанием!
– Прелюбопытная теория! – заметил Савва Нилович вежливо. Философские материи его в данный момент интересовали меньше всего.
– Да-с, именно, хотя для нас, людей ползающих по земле, теория сия мало понятная, – продолжал издатель. – А вот Юлия – исключение. Ей повезло. Судьба выбрала ее для полета в небесах, и мы не должны ей мешать!
– Я понимаю, что последнее замечание предназначено мне, – усмехнулся Савва Нилович. – И мы уже с вами говорили много о том, как сделать, чтобы жизнь семейная и писательская не уничтожили друг друга. Но пока плохо получается.
– Вас господин Перфильев сильно беспокоит? – Соломон Евсеевич поставил стакан и уставился прямо в лицо собеседника.
– Вы удивительно прозорливы! – последовал саркастический ответ. – Надо быть глухим и слепым, чтобы не видеть вызывающе неприличных отношений господина Перфильева с моей женой. Или вы считаете это в порядке вещей?
– Вы забыли добавить, в духе семейных традиций нашего дома, этого скопления пороков, этого Содома и Гоморры! – дружески засмеялся Иноземцев, не давая возможности зятю перейти в наступление. Нет, он не позволит ему, этому неуклюжему медведю, испортить все дело, погубить и Юлию, и роман!
– Не вижу тут повода для смеха! – Крупенин стал сердиться, но сдерживался. Ссора не входила сегодня в его планы. – Впрочем, нельзя ли снова вызвать из небытия господина Кровожадникова? Помнится, он славно помог нам тогда? Я полагаю, что его яркий талант можно употребить разнообразно, минуя писательский авторитет Юлии. Можно отрезать кинжалом только одну гнилую ветку.
– А, полно, батенька! Не стоит и трудов говорить о Перфильеве! А уж тем более тревожить темные силы! Что кинжалом махать, много чести, его рукой прихлопнул, как блоху, и нет его, Эмильки! Смешно и глупо ревновать к эдакому убогому существу! Успокойтесь и глядите на него как на говорящую чернильницу. Не более того! – Соломон Евсеевич засмеялся. Но Крупенин услышал в этом смехе что-то натужное.
Они еще поговорили о том о сем, о внуках, и Савва Нилович решил откланяться. В это время в комнату спешно вбежал Перфильев. Он явно что-то намеревался сказать Иноземцеву, но, увидев нежданного гостя, прикусил язык. По всему было заметно, что Соломон Евсеевич недоволен этой встречей. Крупенин заподозрил, что истинное отношение Иноземцева к Эмилю Эмильевичу совсем иное. Он его использует, он ему нужен, но для чего? Явно не только для того, чтобы быть курьером и редактором!
Что же такое оказался этот загадочный Перфильев? Вот штука! И Юлия, и Соломон относят его к разряду ничтожеств, вроде как блоха в человеческом обличье, мышь под веником. И вместе с тем без него как без рук? В чем же он хорош? Для чего употребим? Положим, жена разглядела в нем некую душевную тонкость, особые свойства. Трепетность, так сказать, натуры. Вот теперь вопрос, как сие развенчать? Как вывести наглеца на чистую воду? И вышвырнуть, наконец, из дома, из Юлиной жизни!
