Это был не первый раз.
И даже не худший.
Но она все равно была благодарна, что тюремщица вмешалась.
Наари снова кивнула, и по ее отрывистому движению Кива сообразила, что лучше не продолжать. Но вот что странно: теперь, когда Кива знала имя надзирательницы, она не чувствовала прежней тревоги, прежнего… страха.
«Осторожно, мышонок».
Кива не нуждалась в отголосках отцовских предупреждений. В руках Наари покоилась власть над жизнью и смертью – жизнью и смерти Кивы. Она была надзирательницей Залиндова, настоящим оружием, смертью во плоти.
Мысленно пнув себя, Кива вернулась к выжившему мужчине и нащупала его пульс. Все еще слабый, но уже лучше, чем прежде.
От колодца Типп вернулся почти мгновенно, таща деревянную бадью, до краев наполненную свежей и чистой водой.
Когда Кива начала бережно отмывать лицо живого мужчины, Типп указал на двух мертвецов.
– А с ними ч-что случилось?
– Я не уверена. – Кива кинула быстрый взгляд на Наари, чтобы понять, как та отреагирует на их разговор. Надзирательница выглядела безучастной, поэтому Кива продолжила: – Но вот этот был весь покрыт их кровью.
Типп задумчиво вгляделся в мужчину.
– Думаешь, это он с-сделал?
Кива сполоснула тряпку и вернулась к слоям грязи.
– А какая разница? Кто-то думает, что он что-то сделал, иначе бы он здесь не оказался.
– Х-хорошая вышла бы история.
Типп кинулся к деревянному лабораторному столу со шкафом и принялся собирать вещи, которые потом понадобятся Киве. При виде его заботы она просветлела, но прежде чем Типп обернулся, Кива напустила на себя безразличие.
В Залиндове опасно к кому-либо привязываться. Чем сильнее ты к кому-то привязываешься, тем больнее потом будет.
– Уверена, у тебя бы история вышла хорошей, даже если на самом деле она не очень. – Кива наконец-то перешла к волосам мужчины.
– Мама г-говорила, что когда-нибудь я стану б-б-бардом, – улыбнулся Типп.
Тряпка дрогнула в руках Кивы, сердце стиснула боль: она впервые за три года вспомнила мать Типпа, Инеке. Ту обвинили в краже драгоценностей у аристократки и отправили в Залиндов, а восьмилетний Типп никак не хотел отпускать ее юбки, так что его кинули в фургон вместе с матерью. Шесть месяцев спустя Инеке порезалась во время работы на бойне, но надзиратели не отпускали ее в лазарет, пока не стало слишком поздно. Инфекция уже добралась до сердца, и через несколько дней Инеке умерла.
В ту ночь Кива долго прижимала Типпа к себе, пока он тихими слезами заливал ей одежду.
На следующий день этот маленький мальчик с красными глазами и опухшим от слез лицом произнес только шесть слов: «Она бы х-хотела, чтобы я жил».
И он жил. Всем своим естеством Типп жил.
Кива ни разу не сомневалась, что он будет жить и дальше – где-нибудь за стенами Залиндова. Когда-нибудь.
Мечтают только глупцы. И Кива была глупейшей из них.
Снова повернувшись к мужчине перед ней, Кива медленно распутала его грязные волосы. Они оказались не слишком длинными, что значительно облегчало дело, и при этом не слишком короткими. Кива внимательно их осмотрела, размышляя, стоит ли их сбривать. Но на голове у мужчины не было ни следа паразитов, и когда Кива смыла кровь и грязь, а волосы начали подсыхать, стало видно, что они насыщенно золотого цвета – где-то между русым и каштановым – и на ощупь как шелк.
Здоровые волосы, здоровое тело. И то, и другое у новых заключенных встречалось редко.
Кива снова задалась вопросом, какую жизнь вел этот мужчина и как эта жизнь довела его до такого.
– Ты же н-не упадешь в обморок? – Типп вылез у Кивы из-под локтя с костяной иглой и мотком кетгута
[1] в руке.
– Что?
Типп кивком указал на мужчину.
– В обморок. Из-за того, к-как он выглядит.
Кива нахмурилась.
– Как он… – Ее взгляд метнулся к его лицу, и впервые за день она обратила внимание на его внешность. – О. – Кива нахмурилась еще сильнее и ответила: – Нет, конечно, не упаду.
Губы Типпа дрогнули.
– Даже если и уп-п-падешь, ничего страшного. Я тебя поймаю.
Пронзив его взглядом, Кива уже собиралась было ответить, но не успела она и слова сказать, как рядом с ними бесшумно возникла Наари.
Кива не сдержала тихого писка от неожиданности, но надзирательница не отрывала взгляда от мужчины на металлической кушетке.
Нет, не мужчины. Теперь, когда Кива отмыла его от грязи и крови, она увидела, что он еще не взрослый. Но уже и не мальчик. Ему было, может быть, лет восемнадцать или девятнадцать – выглядел он примерно на год-два старше Кивы.
Наари продолжала на него пялиться, и Кива тоже оглядела юношу. Высокий лоб, прямой нос, длинные ресницы… Любой художник пришел бы в восторг от этих черт лица. Над левым глазом у него алела глубокая рана в форме полумесяца, которую требовалось зашить – скорее всего, на медовой коже потом останется бледный шрам. Но в остальном его лицо было безупречно. В отличие от всего остального тела, которое Кива успела оглядеть, пока мыла юношу. Его спину крест-накрест покрывали шрамы, похожие на шрамы Кивы и любого другого узника, пережившего хотя бы одну порку. Но, судя по всему, пороли его не кошкой-девятихвосткой
[2], и Кива не знала плети, которая бы оставляла на коже подобные рубцы. Однако больше всего истерзана была спина, на других частях тела виднелось лишь несколько шрамов, не считая, конечно, свежих ран, полученных на пути в Залиндов.
– А вы в обморок н-не упадете, Наари?
У Кивы перехватило дыхание, когда до нее дошло, что Типп обратился с вопросом к надзирательнице.
Заключенные никогда и ни о чем не должны спрашивать надзирателей.
А он, хуже того, дразнил ее.
С тех самых пор, как мать Типпа умерла, Кива старалась защищать его, но она не могла защитить его от всего. А теперь…
Наари оторвала янтарные глаза от лица юноши и прищурившись посмотрела на Типпа, который озорно улыбался, и на Киву, которая безуспешно пыталась скрыть страх. Но ответила лишь:
– Надо его подержать на случай, если он проснется.
Заключенный в легких Кивы воздух вырвался наружу, а от облегчения закружилась голова, хотя она и заметила, как взгляд Наари скользнул к руке Типпа, в которой тот сжимал скальпель – уже нагретый, с остро заточенным кончиком, раскаленным добела.
