Кива сглотнула ком в горле.
Ее отец, тюремный лекарь.
Даже неудивительно, что его назначили на эту должность сразу, как только привезли в Залиндов. В первый же день он стал помощником главного лекаря – озлобленной женщины по имени Фесса. У Фарана имелось куда больше опыта, но Фесса годами работала в лазарете и отказывалась прислушиваться к Фарану, а уж тем более учиться у него или уступать свою должность.
Кива давным-давно не вспоминала Фессу. Она опустилась на колени, чтобы выдернуть из клумбы с родиолой чертополник, мешающий той расти, и вспомнила первые дни в тюрьме, полные страха и грусти, среди которых, впрочем, бывали и светлые моменты – например, когда отец впервые привел ее в этот сад.
– Обещай мне: что бы ни случилось, ты не должна терять надежды, – шептал он ей, стоя на этом самом месте перед родиолой. – Твои брат, сестра, мать, – тут его голос дрогнул, – однажды они придут за тобой.
– Ты хотел сказать «за нами», папа? Они придут за нами?
Фаран протянул к ней руку и погладил по щеке.
– Конечно, милая. За нами.
Спустя всего несколько недель после этого разговора Фесса умерла от кишечного заболевания, и Фаран стал главным лекарем. С тех пор большую часть времени Кива проводила одна, особенно когда все внимание Фарана заняло…
Кива застыла, судорожно сжимая в пальцах землю.
Фесса умерла от кишечного заболевания.
Отец стал главным лекарем.
А потом…
Потом…
Кива напряглась, силясь восстановить в памяти свой первый год в тюрьме. Ей было всего семь. Она была слишком мала, чтобы все понимать. Слишком мала, чтобы помнить.
И все же кое-что она никогда не забудет.
Пусть даже на время и забыла.
До этого момента.
По тюрьме уже ходила кишечная инфекция.
Девять лет назад.
Умерли десятки людей.
Сотни.
…в том числе и ее отец.
На глаза навернулись слезы. Глядя в никуда и все еще сжимая в руках землю, Кива вспоминала.
Фаран отдавал пациентам всего себя; в последние несколько недель, когда заключенные умирали один за другим, Кива его и вовсе почти не видела. Он говорил ей не волноваться, ведь она еще юная, здоровая, ей бояться нечего, но сколько бы он ни пытался ее обнадежить, Кива видела, каким отец стал бледным, какие синяки залегли у него под глазами, какие беспокойные морщины испещрили его лоб.
Он обещал, что с ней все будет хорошо, и Кива ему поверила.
Он никогда не обещал, что с ним все будет хорошо.
А она и не думала спросить.
Однажды Фаран просто не вернулся в спальный корпус.
Он часто задерживался в лазарете допоздна, но спать всегда возвращался к ней. Каждую ночь, несмотря на усталость, он находил в себе силы обучать Киву лекарскому делу и неустанно напоминал ей, как важно учиться и знать. Ночь за ночью он делился с ней своим многолетним опытом, придумывал ей воображаемых пациентов и болезни. И только когда они оба уже падали от усталости, Фаран укладывал Киву и рассказывал ей какую-нибудь историю – обычно про то, как он познакомился с мамой. Фаран знал, как она ее успокаивает.
Это были одни из худших воспоминаний Кивы.
И вместе с тем одни из лучших.
Но той ночью, когда он не вернулся, Кива сразу поняла.
Он больше никогда ничему ее не научит, никогда ничего не расскажет.
Кива вытерла глаза. Она истязала свой мозг в попытках вспомнить, упоминал ли отец хоть что-нибудь, что могло бы дать ей понять, та ли же болезнь охватила тюрьму сейчас, что и девять лет назад, или нет. Искал ли он источник болезни, как она? Выяснил ли, что это и как это лечить? Или же просто пытался сделать все, чтобы пациенты как можно меньше мучались перед смертью? До самой своей смерти?
Кива не помнила, как долго все это длилось. Она была так поглощена горем после смерти отца, что потеряла счет времени. Но… она помнила свой восьмой день рождения, потому что в этот день она впервые ступила в лазарет после того, как отец умер, как он покинул ее. Тогда тут работал другой лекарь – предшественник Кивы, под чье руководство ее распределили спустя два года и чью позицию она переняла спустя еще два года.
Когда Киве исполнилось восемь, больных с кишечным заболеванием уже не осталось. Она прекрасно это помнила, потому что в тот день нашла лекаря в пустой карантинной зоне, где он замешивал запрещенную ангельскую пыль. Он еще подпрыгнул и спросил, зачем Кива явилась, а она ответила, что одного из заключенных в мастерских чуть ли не до смерти избил надзиратель.
Но лекарю было плевать. Он достал из-за пазухи пузырек с маковым молоком и сказал дать его пострадавшему заключенному, а потом велел Киве убираться из лазарета.
На обратном пути она зашла в сад.
Со слезами на глазах Кива тихо попрощалась и приняла решение. Она собрала немного алоэ, а проходя через лазарет украла сок баллико и ткань.
Она вылечит избитого сама, как поступил бы ее отец.
С той самой секунды Кива твердо решила: она продолжит дело отца. Может, его больше и нет, но он все равно остается с ней – и останется навсегда.
Слезы катились по Кивиным щекам. Она поднялась и вдохнула свежие землистые запахи сада.
Убежище ее отца.
Ее убежище.
Их убежище.
Фаран Меридан умер от кишечного заболевания, и наверняка его поразила та же болезнь, от которой страдали заключенные сейчас.
Пусть и прошло девять лет, но Кива не потерпит, чтобы смерть Фарана оказалась напрасна. Он отдал все – в том числе и свою жизнь – чтобы спасти больных. И Кива собиралась закончить его дело. В этот раз она найдет лекарство и остановит болезнь. Она не знала, нашли ли лекарство в прошлый раз или инфекция сама постепенно сошла на нет, но не желала ждать несколько недель или даже месяцев, чтобы это выяснять.
Все равно у нее нет столько времени.
После завтрашнего испытания у Кивы останется лишь четыре недели на опыты, и то, если она переживет остальные Ордалии или если ее семья с мятежниками не освободит ее раньше. Много времени на поиск лекарства у нее не будет, но Кива сделает, что успеет.
Решительно кивнув, она вытерла ладони о штаны и пошла по тропинке обратно. Сад, как и обычно, вернул ей спокойствие и одновременно с тем разжег в ее груди огонь, неистовое желание, которое она считала своим долгом претворить в жизнь.
Ее отец будет ею гордиться. Она сделает то, чего он не смог.
Когда вечером Кива вышла из лазарета, перед глазами у нее все плыло: она полдня записывала все, что знала о болезни. Рука болела, пальцы до сих подрагивали после яростной работы, но Кива была довольна: если она внезапно покинет Залиндов – или умрет – кто-нибудь сумеет продолжить ее исследование. К сожалению, ни отец, ни тем более Фесса не додумались задокументировать свои изыскания. Кива обыскала каждую щель в лазарете, но нашла только пергамент, на который ее предшественник тайно выписал инструкцию, как приготовить более мощную версию ангельской пыли. Кива аж вскипела от злости: работа лекаря – помогать заключенным, а не плодить наркоманов. Она могла лишь надеяться, что за свои деяния он сейчас гниет в вечном мире.
