«Формирование Временного управляющего совета Ирака [временного органа исполнительной власти. – Прим. авт.] стало возможным, по сути, благодаря переговорам между Тегераном и Вашингтоном», – поделился с «The New Yorker» посол Крокер, отвечавший за эти переговоры. Но это сотрудничество также оказалось краткосрочным, и суннитское восстание, одним из главных инициаторов которого был аз-Заркауи, сопровождалось атаками различных шиитских ополчений, близких силам «аль-Кудс», на американские интересы. Одновременно с этим ширился масштаб межконфессиональных и внутриконфессиональных столкновений, все чаще перетекавших в резню. «Обескровливая» американскую армию, чтобы та увязла в месопотамском болоте, агрессивный Махмуд Ахмадинежад стремился подстраховать Иран. Став президентом страны в июне 2005 года, Ахмадинежад придал новый импульс иранской ядерной программе, чтобы не позволить Ирану стать третьей – после талибского Афганистана и саддамовского Ирака – костяшкой домино, которую повалят неоконсерваторы в рамках проводимой ими политики «смены режима». Касем Сулеймани был на месте событий эффективным инструментом этой политики, которая привела к уходу американцев из Ирака в октябре 2011 года. Этот последний эпизод – предвыборное обещание Барака Обамы – стал возможным благодаря составу правительства Нури аль-Малики. К формированию его в декабре 2010 года приложил руку сам командующий силами «аль-Кудс», если верить свидетельствам иракских шиитских и курдских руководителей, участвовавших в операции.
Уход американских военных из Ирака парадоксальным образом вверял судьбу этой страны Ирану: в иракском совместном предприятии Вашингтона и Тегерана США выступали в роли младшего партнера. И порожденное этим ощущение всемогущества Ирана, без сомнения, стояло у истоков дерзости шиитов при аль-Малики. Мы уже отмечали, как он оттолкнул от себя суннитскую общину и тем самым проложил дорогу проникновению в нее ИГИЛ, а затем взятию Мосула в июне 2014 года и объявлению халифата Абу Бакром аль-Багдади. Таковы границы стратегии, основанной на манипуляции участниками политического процесса «теневыми людьми», которых олицетворяли силы «аль-Кудс». Ирану после воззвания аятоллы Систани от 13 июня 2014 года пришлось в пожарном порядке вкладываться в «Силы народной мобилизации». А Касем Сулеймани был вынужден лично вступить в игру на иракском театре военных действий, чтобы сдержать натиск ИГИЛ. Он руководил контрнаступлением на суше, пока ВВС США бомбили джихадистов с воздуха – в последней серии захватывающего сериала под названием «Ирано-американское сотрудничество в Месопотамии».
Это взаимодействие в соседней Сирии изначально имело еще меньше перспектив. В Ираке преимущественно шиитское население содействовало развитию «родственных связей» с Ираном, который имел множество сторонников среди соседей. Но решительное вмешательство сил «аль-Кудс», направленное со второго полугодия 2012 года на спасение от краха режима Башара Асада, осуществлялось в совершенно ином контексте. В представлении Ирана, Дамаск и Бейрут – через «Хизбаллу» – являли собой, как уже отмечалось, аванпосты оборонительных сооружений Исламской республики на границе с Израилем. Возможность шиитской партии воплощать в себе «сопротивление» еврейскому государству после ослабления ООП с середины 80-х годов была главным козырем Тегерана. Она многое сделала для организации поддержки Тегерану в преимущественно суннитском арабском мире, настороженно относящемся как к Персии, так и к шиитам. Но прямое участие людей Касема Сулеймани и «Хизбаллы» в действиях на сирийской территории и решающая роль, которую они сыграли в том, чтобы изменить соотношение сил не в пользу повстанцев, качнуло маятник суннитского общественного мнения в сторону негативного отношения к Ирану и его союзникам.
Мы уже видели, как СМИ арабских стран Персидского залива накинулись на «Хизбаллу», когда та летом 2013 года брала Эль-Кусейр, хотя еще в 2006 году ее превозносили за ту «героическую» роль, которую она сыграла во Второй ливанской войне с Израилем. Тем не менее приоритет, отдававшийся борьбе с ИГИЛ, по-прежнему представлявшим для западных стран прямую и явную угрозу терактами, пик которых в Европе пришелся на 2015–2017 годы, снизил градус противостояния между осью Москва – Тегеран, помогавшей Дамаску, и странами – членами НАТО, изначально поддерживавшими восстание. Между тем ликвидация «халифата» в 2017 году (в июле – в Мосуле, в октябре – в Ракке) вновь оживила дебаты двух антагонистических блоков по поводу будущего Сирии.
Сохранение режима Башара Асада более не являлось главным для участников процесса вопросом. Он уже был решен положительно – пусть и негласно – во имя политического реализма и с учетом военной обстановки на местах. Проблема теперь заключалась в том, какая роль в Сирии будет отведена Ирану. Именно этот вопрос встал на повестку дня с выходом США из договора СВПД 8 мая 2018 года. Буквально на следующий день начались боевые действия с участием Израиля и сил «аль-Кудс», находившихся на территории Сирии. Впрочем, это решение Трампа оставляло следующий ход за Россией, которая в ходе сирийского конфликта успела утвердиться в качестве основного его субъекта и теперь оказывалась в щекотливом положении.
От русских побед до дилеммы Путина
Владимир Путин, один из основных субъектов конфликта в Сирии, сделал участие в нем стержнем внешней политики постсоветской России и ключом к ее возвращению на международную арену в качестве великой державы. Выбранная стратегия оставалась неизменной даже после того, как присоединение Крыма к Российской Федерации в марте 2014 года вызвало серьезный дипломатический кризис. Он привел к международной изоляции России, оформленной резолюцией 68/262 Генеральной Ассамблеи ООН, осуждавшей ее действия (Израиль в голосовании за принятие резолюции не участвовал). Мы видели, как Кремль одержал стратегическую победу летом 2013 года, убедив США, Великобританию и Францию воздержаться от нанесения ударов по режиму Башара Асада после газовых атак в Гуте и, напротив, сотрудничать с ним в деле ликвидации химического оружия.
Эта операция, спасшая президента Сирии, как мне разъяснял Евгений Примаков в 2014 году, усилила позиции Москвы и нашла продолжение в наращивании ее военной мощи. По резкому контрасту с американской операцией в Ираке, крайне затратной с точки зрения финансовых и людских потерь, или советским вторжением в Афганистан, приговорившим к смерти СССР, Россия построила эффективную экономику военного вмешательства, адаптированную к местным реалиям. Она опиралась на суше на пехоту, готовую воевать чуть ли не за еду под командованием иранцев. Костяк, состоявший из одной-двух тысяч оперативников сил «аль-Кудс», постепенно обрастал нерегулярными войсками, сформированными в основном из арабских, афганских или пакистанских шиитов, месячное жалованье которых составляло примерно 800 долларов. Эти соединения общей численностью около десяти тысяч человек – не считая воевавшей на их стороне «Хизбаллы» – вступили в бои на территории Сирии со второй половины 2012 года.
Размещенные на авиабазе Хмеймим с 30 сентября 2015 года три десятка «Су», стали залогом успешного наступления, радикально изменив расклад противостояния. Пилоты и боевая техника также обходились здесь России гораздо дешевле, чем американцам и даже британцам и французам. А метод нанесения бомбовых ударов по мятежным районам, не связывающий необходимостью отчитываться ни перед общественным мнением, ни перед правозащитными организациями, доказал свою эффективность в плане сокращения контролируемой повстанцами территории. Россия в момент вмешательства рационально распорядилась двойным подарком судьбы: подписанием в Вене в июле 2015 года СВПД, который снизил (временно) градус противостояния между Западом и Ираном, и экспортом в этот период джихадистского терроризма. Глобальная угроза отвлекла на себя внимание всего мира и позволила России ссылаться на свое участие во всемирной войне против терроризма, что дало ей карт-бланш на размещение авиабазы в Сирии.
