Он лег и тотчас заснул. Сова прилетела и покрыла его своими широкими крыльями.
Так прошла ночь.
Когда солнце следующего дня заглянуло в пещеру, оно увидело странную картину: над спящим ребенком сидела, точно наседка, сова, не двигаясь с места. Но вместе с солнцем влетела в пещеру и вчерашняя певица и тотчас весело зачирикала:
– Ты все еще здесь, Никтимена? Спасибо, что согрела моего мальчика!
– Есть за что, землячка: и то сказать, из-за него ночную охоту пропустила, придется идти спать с пустым желудком. Ну, один раз можно, а на следующую ночь, пожалуйста, что-нибудь другое придумай.
– Уже придумала. Поручила сойке и кобчику снять шерстяную хлену с этой несчастной – она теперь сохнет на мураве, а потом мы ее дадим ребенку вместо одеяла.
– Сохнет?
– Да. Она ведь прямо в ручей упала, и он ее уже наполовину занес песком. Оно и лучше так: не надо могилу рыть.
– А как ты его накормишь?
– Тоже придумала. Дедушка Гип – тот, что его вчера спас, – обещал принести мне из фракийской деревни доенку с козьим молоком. А за хлебом послал сорок – они ведь воровать мастерицы. Да вот и они.
Действительно, в пещеру влетели три сороки, каждая с баранкой вокруг шеи. Тотчас поднялась трескотня: «Здравствуй, Прокна, здравствуй, Прокна, а где твой муж?» и т. д. Ребенок поднял голову и стал протирать глаза.
– Ну вот, проснулся, – сказала сова, – и мне можно на покой после голодной ночи. А у меня уже давно глаза слипаются: совсем, как у нас в Аттике говорят, осовела. Пожелайте мне покойного дня, мои детки.
И она забилась в самый темный угол пещеры.
– А где твой муж? – не унимались сороки.
– Это, подруги, тайна.
– Мы никому не скажем.
– Так я вам и поверила. Нет, вы мне лучше вот что скажите: где вы оставили старого Гипа?
– С нами летел, да отстал: тяжело ему с добычей в когтях. А ты все-таки насчет мужа…
– За травкой его послала, а за какой – не скажу, как бы вы ни просили. Немезида не велит. А, Гип, добро пожаловать. Да ты, я вижу, и себя не забыл: в когтях доенка, а в клюве, кажется, курица?
– Надо же было и о Никтимене подумать, – ответил Гип, бережно поставив доенку на пол и взяв курицу в когти. – Эй, тетка! Погоди спать, поделим сначала добычу.
Из глубины пещеры послышалось одобрительное «киккабау», и коршун исчез.
Ребенок все еще лежал в полусне, протирая глаза.
– УД-УД! УД-УД!
– А вот и ты, Терей. Как раз вовремя. Вижу, ты травку нашел?
– Нашел, жена. Весь Пангей облетел. Всех змей созвал – не знают. Да все ли здесь, спрашиваю? Нет, говорят, самой старой гадюки нет: тело одряхлело, не извивается. А вы, говорю, ее приволоките.
– Погоди рассказывать. Спасибо вам, милые, оставьте здесь свои баранки и летите к кукушке. Прокна, мол, велела кланяться и рассказать про горихвостку, что она высидела какого-то подозрительного птенчика: ни в мать, ни в отца…
Сороки стремглав бросились из пещеры.
– Ну, теперь продолжай.
– Так вот, говорю, приволоките. Отправились два молодых ужа, обвязали свои хвосты узлом вокруг старухи и притащили ее. Обращаюсь к ней. Да, говорит, одна такая травка еще осталась в самом глубоком ущелье Пангея; да как мне туда доползти? К счастью, поблизости оказался филин; обвил он себе гадюку вокруг шеи, а сам глазищами, что фонарями, освещает дорогу. Искали, искали и нашли.
– И прекрасно.
Она взяла травку в клюв, подлетела к полусонному ребенку и, повисши над его раскрытыми устами, стала сжимать ее так, чтобы ее сок стекал ему в рот. Выжав три капли, она отлетела в сторону.
Мальчик проснулся окончательно.
V
– Здравствуй, племянничек! Хорошо спал?
Мальчик вскочил на ноги и оглянулся кругом.
– Кто говорит? Няня, ты?
– Нет, родной; няни нет больше у тебя. А говорит с тобой твоя тетя Прокна, к которой ты ехал в гости, когда-то женщина, а теперь птица-соловей. Я и вчера говорила с тобой, только ты не понимал меня, а сегодня я сделала так, что будешь понимать и меня, и всех других птиц. Но прежде всего позавтракай молоком и хлебом.
Удивление у мальчика быстро прошло, и заговорил голод. Утолив его основательно, он стал опять искать глазами свою собеседницу.
– Тетя!
– Что, мой милый?
– А что мы теперь будем делать?
– Гулять пойдем. Хочу тебе показать мое царство. Ты ведь слыхал, надеюсь: я – царица этих мест.
Мальчик вышел из пещеры; птичка, перелетая с куста на куст, со скалы на скалу, показывала ему путь. Долина, в которую его перенес Гип, только с одной стороны была ограждена от прочего мира отвесной стеной скалы; по другую сторону ручья тянулись отлогие склоны, отчасти поросшие лесом, отчасти покрытые зеленой травой. Туда и повела мальчика его проводница. Он обо всем ее спрашивал – о каждой птичке, о каждом цветочке, и на все получал от нее ответы. Уставши от прогулки, он прилег под кустом; птичка порхнула на одну из его веток, прямо над его головкой, и затянула свою обычную песню.
Теперь он понимал эту песню – это была жалоба по погибшем в младенчестве Итии, погибшем от материнской руки. Стало ему грустно…
– Тетя, как же это могло случиться? – спросил он, когда она кончила свою песню.
– В пылу страсти, мой милый.
– В пылу чего?
– В пылу страсти. Ты не знаешь, что такое – страсть?
– Нет, тетя, не знаю. Ты мне объясни.
– Ну вот, послушай. Тебе говорили, что я стала женой Терея, царя фракийского?
– Говорили.
– Теперь пойми. Я страстно любила свою сестру, твою другую тетю, Филомелу – любила так, что без нее жить не могла.
– Это и есть страсть?
– Да, мой милый, это и есть страсть – одна из многих страстей.
– Тетя, – и у меня есть сестрица Креуса, и я ее очень люблю.
Ты мне напомнила о ней, и мне грустно стало.
– Это, дружок, еще не страсть, а ровная братская любовь.
Я же без Филомелы жить не могла. И говорю я мужу: «Дорогой мой, привези мне из Афин мою сестру».
– И он ее привез?
– Привез – но тут и случился грех. Он и сам полюбил ее.
– Страстно?
– Да, страстно.
– Это было нехорошо?
– Очень было нехорошо. Припомни: у твоего отца жена была?
– Конечно, моя мама.
– А другую женщину он любил так, чтобы сделать своей женой, рядом с твоей мамой?
