Перевал достигнут; можно и отдохнуть. Солнце уже не так припекает – тень скоро шестифутовой будет. Сесть разве на одну из этих каменных волн и забыться, глядя на море? Еще удобнее: скамья есть, полукруглая, высеченная в скале. Значит, и человеческое жилье недалеко. Да вот, кстати, и голоса доносятся – что-то поют. Можно даже слова разобрать – ветер оттуда:
С новиной, с новиной пришли мы,
Новину, новину несем.
Принимай же, хозяин, гостью,
Принимай ее в отчий дом –
Иресиону,
Иресиону!
Ферамен замечтался. Радостное празднество дожинок – да, оно справляется именно теперь. Теперь хозяин этого двора отцепит старую Иресиону, прикрепит новую, а старую сожжет на своем очаге, чтобы ее душа отнесла Деметре его благодарность. Милый, прекрасный, глубокомысленный обряд. Да, новая Иресиона сменяет старую – как вот теперь Амфианакт сменил Ферамена. К чему жалобы? Это так естественно и хорошо. Улететь бы и ему к своей богине – безвольной, благодарной душой!
– Ах, боги, боги! Отчего мы с вашими созданиями сострадательнее обходимся, чем вы с нами? Старая Иресиона сгорит легким, ярким, прекрасным пламенем – уважая в ней Деметру, мы не дозволим ей валяться в углу, презираемой и попираемой. А нас вы зачем осудили на это долгое, безотрадное увядание? Лучше бы и я сгорел легким пламенем, как Иресиона… – Он вздрогнул. – Как Иресиона! Иресиона с Каменной Нивы!
XI
Боль поражения только временно заглушила ту прежнюю, неисцелимую боль по той, которую он так страстно любил, сам того не зная. Иресиона! Да, та сумела внезапно вспыхнуть и угаснуть, сумела в легком пламени послать свою душу Деметре. Так решила эта молодая головка, окаймленная золотистыми кудрями. А его седеющая голова не сумеет решить?
Солнце, скрывшееся было за длинной грядой тучи, опустилось в зеленый промежуток, отделявший ее от саламинских высот, и осветило багровым сиянием скамью, на которой сидел Фе-рамен, и всю местность. Он оглянулся – и тут только заметил за скамьей особый предмет, который он раньше принимал за причудливой формы выступ скалы. Нет, это была грубой работы лутрофора – большой каменный сосуд, символ предсвадебной купели, который ставили обыкновенно на могилах умерших до брака юношей и дев. Да, теперь, при этом боковом освещении, это ясно видно; видно также и высеченное на нем изображение плачущей Сирены. Видны и письмена под Сиреной, хотя и не элевсинский резчик их вырезал: «Иресиона, дочь Поликаста»; а под ними другая, уже совсем неумелая рука нацарапала: «Добрая, безответная, прости».
И тут ему стало ясно значение всего, что он переживал со времени своего разговора с Антигенией, со времени прочтения предсмертного письма Иресионы. Да, он, сам того не сознавая, испытывал все время таинственную тягу ее вечной обители; все, к чему он видимо и сознательно стремился, – все это были только призрачные личины, под которыми скрывалась эта тяга. Что заставило его придти в Элевсин? Победный венок? Нет: Иресиона. Что заставило его пойти по тропинке, ведущей на Каменную Ниву? Мысли о Рамнунте, Афинах, Саламине? Нет: Иресиона. Что заставило его в вечернее время забыть о ночлеге? Она: Иресиона.
Здесь – предел, подумал он; отсюда я уже не уйду. Жизнь побежденного никому из живых более не нужна; она нужна только той, которая отдала свою, чтобы получить право на нее.
Слава Деметре! Она все повела к завершению, согласно своей правде и своей неисповедимой мудрости. Да будет же она восславлена предсмертной песнью умирающего певца!
Он взял свою кифару – и призадумался. Нет, не нынешнюю, не побежденную песнь поднесет он богине; он поднесет ей свою самую славную, самую победоносную – ту, за которую Иресиона заплатила цену выше дозволенных Немезидой.
И по тихим волнам вечернего воздуха поплыли ликующие звуки кифары – звуки о блаженстве посвященных в раю Деметры. Последние силы напряг утомленный певец, чтобы перелить свою душу в эти им созданные звуки. И когда он кончил свой наигрыш… что это? Он не один на этой пустынной высоте? Шум, явственный шум, точно от многоголовой, многоустной толпы; шум, подобный тому, который приветствовал те же его вдохновенные звуки там, перед храмом богини таинств, в те благословенные Элевсинии.
Он оглянулся – нет, это не люди. Это – вечерний ветер гуляет по золотой плодоносной ниве. Все живет, движется; волна бежит за волной, и все стремятся к нему, ластятся к его ногам; гнутся стебли, кивают верхушки, и сквозь радостный рокот жита мелькает яркий, веселый смех маков и васильков. Скалы, белые гряды, где вы? Снята каменная печать с заклятой нивы! Всюду колосья, колосья, колосья.
– Богиня здесь! Богиня здесь!
Она сняла каменную печать с заклятой нивы – сняла ее ради той, чья страстная душа нашла себе успокоение здесь, среди каменных гряд этой самой нивы, – сняла ее именно теперь, чтобы передать певцу потустороннее прощение его невольной жертвы, чтобы напомнить ему о великом значении священного элевсинского символа. Нет больше холода, нет смерти: вечною жизнью, вечною радостью колышется там, на блаженной поляне, возрожденная нива душ, нива Деметры – всюду колосья, колосья, колосья…
Неземное чувство наполнило грудь Ферамена; теперь, прощенный Иресионой, он вновь почувствовал богиню в своем сердце. Сильнее и сильнее становился золотой рокот. Да, они заговорили все, он ясно слышит, ясно понимает, что они говорят: «Спасибо, певец! Это ты своей верой нам вымолил пробуждение; для тебя богиня сняла с нас печать векового молчания. Мы все – твои дети: мы – те жизнетворные мысли и чувства грядущих поколений, которые вырастут из брошенных тобою зерен. О, не кручинься: даже когда тебя не станет, даже когда имя твое будет забыто на земле – даже тогда не погибнут звуки твоей лиры, не заглохнет песнь Деметры среди людей. Нет больше холода, нет немоты, нет смерти…»
Возрождение! Возрождение! Всюду колосья, колосья, колосья…
Слава Деметре! Вновь поднял Ферамен свою лиру, желая начать свою элевсинскую песнь в честь ее – ах, то был последний прилив иссякающих сил. Его рука беспомощно опустилась, он почувствовал, что его слабость уже не даст ему спеть свою песнь.
Но едва успел он это подумать, как его охватила волна неземного благовония – и чей-то нежный, тихий голос запел:
О, внемли призыву богини твоей!
Ко мне на поляну, где плещет ручей,
Где ветер душистый прохладу струит,
Где нет ни печали, ни зла, ни обид!
О, там только – радость, любовь и покой:
Там – душ просветленных приветливый рой;
Там всех собираю, кто злобы не знал;
Там встретишь ты вновь, кого здесь потерял.
Он поднял свои отяжелевшие веки. О, привет вам обеим! Одна – величавая, с синим покровом над своей наклоненной головой; она любовно обвила своей могучей рукой стройную певицу, лицо которой едва просвечивало из-за завесы повсюду ее покрывающих золотистых волос. Теперь она подошла к певцу – и глубоким голосом повторила:
