После угощения афинянам были отведены их помещения на их последнюю ночь. Но Фесею не спалось: он размышлял о том, что предстояло завтра. Минотавра он надеялся убить; но как выйти из лабиринта? Вдруг ему вспомнились его три желания; он вышел из своей комнаты во двор, чтобы помолиться Посидону. Ночь была темная, безлунная; витязь простер руки к звездам и горячею молитвой призвал Посидона. «Три желания ты мне даровал; мое первое – спаси нас из лабиринта!» Долго стоял он, смотря в небо, не сверкнет ли какой-нибудь знак с его свода; но он ждал напрасно, звезды по-прежнему мерцали, ничто не нарушало ночной тишины.
Он уже собирался уходить, когда чья-то рука, коснувшись его плеча, заставила его оглянуться. «Не осуждай меня, – шепнул чей-то голос, – я долго боролась, но непреодолимая сила влекла меня к тебе. Возьми этот моток: в нем твое спасение. Когда войдешь в лабиринт, начни его разматывать, давая нитке ложиться на землю; по лежащей ты без труда найдешь обратный путь. Теперь прощай; лучше, что ты меня не видишь». Но Фесей держал ее за руку и не выпускал; он приблизил свою годову к ней и при сиянии своего венка узнал царевну Ариадну.
Его сердце вмиг запылало. «Спасительница! Быть не может, чтобы ты решилась меня покинуть. Ты пойдешь s со мной в Афины, к отцу, к нашим гражданам, которые будут боготворить тебя, как свою царицу…» Много в этом роде говорил он ей; да и не стоило ему большого труда убедить ее в том, что она его любит – она это чувствовала и так – и что она должна последовать за ним… Они условились, что встретятся на взморье за пределами иосской гавани.
На следующий день Минос сам отвел афинскую молодежь к открытой двери лабиринта. Они вошли. Он подождал, пока шум их шагов не замер под гулкими сводами страшного здания, и затем ушел. «Минотавр будет доволен», – подумал он.
Он оказался прав. Фесей бодро шел впереди молодежи, постепенно разматывая свой клубок; его золотой венок освещал темные проходы. Путь был извилист, вел то направо, то налево, то вверх, то вниз, но никогда по направлению туда не двоился: ошибиться было невозможно. После долгого хождения глухой рев дал им понять, что срединное помещение близко. Вскоре показался и дневной свет, погасивший золотой свет венка; о том, что они при нем увидели, они еще долго вспоминали с отвращением и ужасом.
Это была круглая комната, крытая куполом, в самом ключе которого находилось довольно широкое отверстие. В комнату вело двенадцать ходов, совсем похожих один на другой. Стены и пол были забрызганы кровью; всюду валялись скелеты, черепа, разрозненные кости. В одном месте стены находилась ниша; здесь на подстилке из человеческих волос лежало чудовище. Его исполинское тело все обросло косматой шерстью; ноги и руки были человеческие, но с острыми когтями, точно у медведя.
Но всего страшнее была вырастающая из мощной шеи бычачья голова, вся бурая, с парой огромных красных глаз и короткими и толстыми черными рогами.
Девушки отчаянно вскрикнули, когда Минотавр поднялся и вышел им навстречу; облизывая свои жирные мокрые губы, он как бы искал, какую жертву первую схватить. Но Фесей не дал ему времени долго выбирать: передав свой венок товарищу, он выступил против него и сразу, для первого знакомства, нанес ему увесистый удар кулаком в живот. Минотавр, очевидно, не ожидал такого начала; он заревел, подался назад – и, наклонив голову, бросился на дерзкого врага. Тому только этого и нужно было: быстро увильнув в сторону, он схватил его за устремленные рога и легким прыжком вскочил ему на спину. Минотавр выпрямился, заметался, желая всячески стряхнуть неудобную ношу; когда это ему не удалось, он остановился и вдруг стал медленно пятиться назад с очевидным намерением раздавить седока между своей спиной и каменными квадрами стен… Но Фесей, обвив руками его шею, схватил его за горло и сжал его так крепко, что у того дыхание сперло. Он попробовал было собственными руками сорвать убийственное ожерелье, но тщетно: Фесей не выпускал его горла, не обращая внимания на кровь, струившуюся из его рук под когтями чудовища. Наконец Минотавр стал задыхаться; силы оставили его, он выпустил руки врага, зашатался и грохнулся о каменный пол. Фесей и тут не выпускал его горла, пока не убедился в его окончательной смерти. Только тогда он оставил его.
Молодежь с криками радости окружила его, целуя его руки, плечи, кайму его одежды. Эрибея своим покрывалом перевязала его раны; радостный пэан в первый раз огласил своды лабиринта. Не теряя времени, они пошли обратно. В этом направлении путь ежеминутно двоился, троился; но благодаря лежащей на земле «Ариадниной нити» Фесей и его спутники всегда знали, куда им идти. Венок Амфитриты и тут освещал им мрак извилистых ходов; вскоре они могли полной грудью вдохнуть в себя живительный воздух полей.
Они направились ко взморью… да, а дальше куда? Корабль Миноса их, конечно, обратно не повезет. «Не бойтесь, все предусмотрено и условлено: нас примет афинский корабль, нарочно присланный за нами царем Эгеем». Отлично; вот и взморье. Но вот новая беда: кто-то за ними следит. «Мы погибли: это царевна!» Но Фесей опять улыбается, подходит к деве, снимает со своей головы золотой венок и украшает им ее. «Приветствуйте, друзья, мою невесту, вашу будущую царицу: это она нас спасла». Тут уже радости не было конца.
Но где же афинский корабль? Вот он уже мчится к ним; попутный ветер надувает его черный парус. У Фесея дрогнуло сердце: почему черный? Кормчий по прибытии судна разъяснил дело: все Афины облечены в траур. И царь Эгей распорядился, если корабль вернется без молодежи, – оставить черный парус; если же с нею, со спасенной, то заменить его белым, чтобы граждане, издали его увидя, успели снять покровы смерти с себя и со своих домов. Конечно, надо заменить; но не теперь: царь Минос может ежеминутно узнать про них, снарядить погоню. Первая забота – побег.
Корабль повернул, да и ветер повернул: так около полудня всегда бывает. Несутся по открытому «Критскому морю» все на север. Сидят на палубе, окружая Фесея и Ариадну, счастливые и их счастьем, и своим собственным. Да и только ли? А те, что остались, что с замиранием сердца ждут возвращения корабля? Думают о них и, думая, радостно улыбаются: радостнее всех – одна. «Ты за кого улыбаешься, Эрибея?» – «За родителей». – «А еще?» – «За братьев и сестер». – «А еще?» – «Не знаю». – «Неправда, знаешь, да и я знаю: за доблестного аргонавта, саламинского царя Теламона!»
Солнце заходит, погони не видно: безбрежное море кругом. Эту ночь придется провести на палубе. А наследующий день уже показываются острова: Фера, Иос, а к вечеру Наксос, остров Диониса. Эту ночь можно будет провести на берегу. Стелются для царевны – почетное ложе, для афинянок – другие, попроще, а юноши и на голой земле поспят. Заснули живо. Спят.
Спит и Фесей; но сон его неспокоен. Кто этот юноша, что к нему подходит, выше ростом и прекраснее, чем кто-либо из смертных? На голове у него плюшевый венок, оленья шкур; свешивается с его плеч поверх мягки) риз, и тирс колышется в его право руке; но и помимо этих примет, по влажному взору, по таинственной улыбке можно признать владыку острова, Диониса. «Умерь свои желания, Фесей, не требуй счастья выше человеческой доли. Не себе, а мне привез ты невесту: не афинский престол сужден Ариадне, а олимпийская трапеза. Смирись и не ропщи: на память о сегодняшней ночи афинские царицы и впредь будут праздновать таинство своего брака с Дионисом на благо себе и своей родине. Сон тебя покинет еще до рассвета: разбуди тихо своих спутников, садитесь тихо на свой корабль, все афиняне, а внучку Зевса и Солнца оставь здесь божественной супругой Диониса!»
