Но мы отвлеклись от союзников. Неужели у Приама и в Европе таковые есть? – Как же, фракийцы по ту сторону Геллеспонта, храбрый народ. – А в Азии кто? – Во-первых, мисийцы: один из их царей, наш проводник Телеф, женат даже на его сестре Астиохе и имеет от нее сына Еврипила. – Ну, этот с нами воевать не будет: клятву дал. – Он – нет, но другие мисийцы будут. А затем там разные племена ликийцев; одним правит Главк, внук Беллерофонта, другим – Пандар, третьим – могучий Сарпедон, сын самого Зевса. – Как, сын Зевса и Европы, брат Миноса? Да разве он может быть еще при жизни? – Как это объяснить, сам не знаю, а только он жив и называет себя сыном Зевса. Дальше – фригийцы, тоже во многих племенах. Да это только ближайшие соседи. Но, говорят, с ними в союзе также и амазонки в Фемискире на Фермодонте. – Да разве они не истреблены Гераклом и Фесеем? Нет. Те им только нанесли жестокое поражение. Они от него уже давно оправились, и их прекрасная царица Пенфесилея, конечно, не упустит случая отомстить за смерть Ипполиты. – Да, жаль, что у нас нет Геракла: пригодился бы он нам теперь со своим волшебным луком. – Геракла нет, но его лук с нами; владеет им храбрый Филоктет. Ведь правда, Филоктет? – Да где же Филоктет? – Ушел куда-то тайно, с загадочной улыбкой на устах. – Вот чудак! Уж не нашел ли он какой-нибудь красотки на пустынном острове? – Ну, пусть: его дело. – Чу, как будто какие-то стоны раздаются вот из этой рощи. Иль это мне послышалось? – Нет, и я слышу: стоны, несомненно стоны… что бы это могло быть?..
Так разговаривали вожди; воины расположились группами на лугу, каждая вокруг своего чана – и своего балагура. Но самая численная теснилась вокруг какого-то невероятно безобразного ахейца, которого даже воином назвать нельзя было; это был хромой, горбатый, косоглазый урод по имени Ферсит. Его страстью было злословить вождей; товарищи его и бранили часто за его дерзкие речи, и били иногда, но всегда слушали охотно, не веря ни одному слову: уж очень смешно он злословил. Про себя же он хвастал безудержно. Так и теперь: послушать его, так весь успех, вся надежда похода покоится на нем одном, остальные – ничто.
Признавайся, однако, что Ахилл похрабрее, а Одиссей поумнее тебя?! – Что такое? Ахилл, по-вашему, храбр? Как бы не так! Когда Одиссей за ним приехал, он тотчас к маменьке за подол: спрячь меня, мол, куда-нибудь! Она нарядила его девушкой и отправила к Ликомеду на Скирос: пусть с его дочерьми живет. Одиссей, однако, с Диомедом проведали, что он там. Отправились на Скирос. Ликомед им показывает своих дочерей: которая, мол, из них ваш Ахилл? Смотрят – никак узнать нельзя. Уходят и возвращаются, то есть возвращается один Одиссей, а Диомеда он с трубой поставил в отдалении. Прихожу, мол, проститься и прошу разрешения предложить царевнам подарки. Тот ничего не имеет против. Подарки раскладываются: прялки, зеркала, зонтики, наряды, но также щит и копье. Царевны роются в них, примеряют, любуются. Вдруг труба трубит тревогу. Девушки ну визжать, спасаться, а Ахилл бросается к щиту и копью. Одиссей хвать его за руку: узнал, голубчик, изволь идти с нами.
Ну вот, видишь, сам говоришь, что к щиту и копью; как же он, по-твоему, не храбр? – Опять же нет: он только неуязвим. Когда он был еще младенцем, та же его мать, Фетида, желая его сделать бессмертным, ночью держала его за пяту в огне очага, вниз головой. Но Пелей ее однажды подсмотрел, крикнул – она оставила и ребенка и его и вернулась обратно в дом своего отца Нерея. Бессмертным она его сделать не успела, неуязвимым сделала, кроме той пяты, за которую она его держала. Теперь скажите мне: какая же это храбрость? Так каждый будет храбрым, если он весь будет неуязвим, кроме какой-нибудь ахилловой пяты. – Так. Но к чему было Фетиде его прятать у дочерей Ликомеда, если он был неуязвим? – Да что вы ему верите! Разумеется, все вранье. – А Одиссей не умен? Видите, какую уловку придумал! – Может быть, и умен, а только не надо мне такого ума. – Как так? – Уж очень воровского происхождения. – Это еще что? – Сейчас увидишь. Чей он сын, по-твоему? – Лаэрта. – Как бы не так; но об этом потом. Ну, а мать его кто? – Говорят, Антиклея. – Уж это несомненно. А она чья дочь? – Почем мне знать! – Так я тебе скажу: дочь Автолика. А это был величайший вор и стяжатель в мире. Его отцом был Гермес; благословив его воровать, он позволил ему сколько угодно ложно клясться его именем: лги и клянись, не взыщу. Ну, и жену он нашел, достойную себя. Звали ее Местрой и была она дочерью Эрисихтона фессалийского. – Тоже вора? – Нет, зато страшного обжоры. Тесен стал этому Эрисихтону чертог для его кутежей; решил он построить себе другой, попросторнее, и для этого не придумал ничего лучшего, как срубить священный тополь Деметры. Богиня сама в образе своей жрицы пришла его усовещивать; так он и на нее замахнулся топором. «Хорошо же, – молвила она ему, – пес бесстыдный, строй себе чертог – немало придется тебе в нем пировать!» И действительно, почувствовал Эрисихтон с тех пор ненасытный голод. Чем больше ест, тем пустее желудок. Ест с утра до вечера; спит, и снится ему еда. Съел все свои стада, амбары, кладовые; продал скарб, дом, землю, все обратил в еду – мило. И вот осталась ему одна только дочь, Местра… – Он и ее съел? – Нет, лучше. Получила эта Местра от Посидона дар превращения; а за что получила, сами догадаетесь. Так вот он ее продает как рабыню – она обернется лошадью, или коровой, или чем угодно и вернется к отцу. Так он некоторое время кормился. Обратил на нее внимание наш Автолик; стал следить – и заметил, что она каждый раз, чтобы превратиться, хватается за перстень. Купил ее у ее отца и первым делом перстень снял – так она у него и осталась. – А что же после этого ел ее отец? – Самого себя! – Как так? – Очень просто: отрежет ногу и съест; затем другую; затем руку, левую, правую и так далее. Так в конце концов сам себя и съел, без остатка, даже хоронить было нечего. – Ну, опять пошел врать. Но при чем тут Одиссей? – Погоди, узнаешь. Итак, его дочь с чудесным перстнем осталась за Автоликом; у того дела еще лучше пошли. Не только самого себя, но и другие существа научился он превращать – бурую корову в белую, например; разбогател он благодаря таким проделкам неимоверно. Видит однажды – дело происходило в Аркадии, – приближается к нему человек, лицо знакомое. «Сисиф! Ты ли это?» – «Я». – «Да ты же умерши!» – «Я и был умерши, а теперь, как видишь, жив». – «Как же это?» – «Очень просто. Я уже давно наказал жене, чтобы она, когда я умру, никаких заупокойных обрядов по мне не справляла. Она меня послушалась. Иду к Аиду, жалуюсь: разреши, говорю, вернуться на свет, чтобы проучить ее. Разрешил. Ну, я, разумеется, не тороплюсь к нему возвращаться». Понравился он Автолику: давай-ка, говорит, поселимся вместе. Согласился. Живут они вместе; только видит Сисиф, его стадо с каждым днем тает; уж не ты ли, говорит он Автолику, уводишь моих коров? Тот божится Гермесом, что нет; а не веришь, говорит, посмотри сам. Смотрит Сисиф – подлинно своих не находит: тот, конечно, их всех перекрасил. Но все же подозрение у него осталось; и вырезал он остальным по клейму на нижней части копыта. Проходит день – опять корова пропала. Но Сисиф этот раз ее выследил по отпечатку клейма на песчаной почве; и выследил, и призвал, и уличил Автолика. Тот пришел в такой восторг, что расцеловал его. «Как жаль, – говорит, – что у меня нет второй дочери; быть бы тебе моим зятем. Но у меня только – одна, и ту я обещал выдать за Лаэрта итакийского». – «Обещал? Клятвенно?» – «Да, клятвенно». – «Именем Гермеса?» – «Нет, Зевса и Геры олимпийских». – «Это дело другое; но как ты ее к нему отправишь?» – «Под чьей-нибудь охраной». «Хочешь под моей?» – «Изволь». Понимаете вы теперь, откуда у Одиссея его ум? Уж очень не любит он, когда его называют сыном Сисифа. Но все-таки это так. От Сисифа по отцу, от Автолика по матери – вот вам и ваш хваленый Одиссей.
