Понятно, что в ахейском стане имя Елены пользовалось громкой славой; из-за нее ведь велась война. С другой стороны, трояне ни о ком так часто не говорили, как о победителе исполинского Кикна, почти всегдашнем предводителе набегов на соседние города. И вдвойне понятно, что оба героя обоюдосторонней молвы пожелали увидеть друг друга. Ахилл сообщил об этом своем желании своей матери Фетиде, охотно выходившей к нему в вечернее время из своего подводного терема; Елена – Афродите, часто навещавшей ее в хоромах Париса. Богини постановили удовлетворить их желание: они знали, что Ахилл и Елена были назначены друг для друга за пределами своей земной жизни.
Был вне троянских стен старинный храм Аполлона – называли его «фимбрейским» по имени соседнего города Фимбра, подворьем которого он был; при храме лавровая роща с родником. Туда до войны нередко отправлялись трояне, и в особенности троянки для совершения религиозных обрядов. Делалось это изредка и теперь во времена затишья. Афродита уговорила Елену пойти туда в сопровождении одной только прислужницы, вывезенной ею из Спарты; в тот же вечер и Фетида привела туда Ахилла. Они подали друг другу руки и долго друг на друга смотрели, но сердце не дрогнуло ни у него, ни у нее. Оба находились под впечатлением, что имеют перед собой совершенство, красоту без изъяна; но, видно, какой-нибудь изъян нужен сердцу для того, чтобы в нем могла расцвести земная любовь.
И они расстались в восхищении друг от друга, но без тоски.
Вскоре затем в военном совете ахейцев зашла речь об одной засаде с целью похищения одного троянского царевича с его отрядом. Мастером устраивать такие засады был Одиссей; Ахиллу, напротив, они претили, и он предпочитал открытый бой, в котором доблесть, а не хитрость дает победу. Его слово кольнуло Одиссея; хитрость хитростью, но если Ахилл думает, что в засаде можно обойтись без доблести, то он ошибается. Ведь там сплошь и рядом приходится одному или немногим иметь дело со многими, идя на неминуемую смерть в случае обнаружения. Все с ним согласились – и Ахилл почувствовал, что после его слов будет сочтено трусостью, если он уклонится от обсуждаемого предприятия. «Я согласен пойти, – сказал он, – где же предполагается засада?» – «В роще Аполлона Фимбрейского; тебя туда проведет мой перебежчик». – «Я пойду один». – «Ты ее разве знаешь?» – «Знаю».
Одиссей удивленно на него посмотрел и покачал головой.
С наступлением сумерек Ахилл взял с собою копье и щит и побрел по знакомой тропе вдоль русла Скамандра; было уже совсем темно, когда он достиг рощи и спрятался в ее зарослях. Вскоре со стороны города показался вооруженный отряд; впереди двое на колеснице, все залито призрачным светом молодой луны. Подъезжают к опушке рощи. Ждет Ахилл, копье наперевес, а с памяти не сходит то прежнее свиданье, величавая женщина, пришедшая той же дорогой… Что это? Воплощение воспоминания? Опять перед ним женщина, такая же величавая, только с кувшином на голове. Исчезла. А вот подходят те двое, что были на колеснице; в темной роще лиц не видно, но это, несомненно, они. Один из них царевич, неясно только, который; нет, теперь это ясно, сверкнуло золото. Время!
Раздался на всю рощу могучий, раскатистый голос, точно от множества людей – и в то же время пелионский ясень, пущенный могучей рукой, вонзился в грудь царевича. Дрогнул отряд, пустился бежать к городу. Теперь дело ясно; Ахилл помчится за ним, перебьет их всех одного за другим, затем вернется, положит труп царевича на колесницу и помчит ее к своим. Но его остановил протяжный женский стон. Все-таки женщина? Он подходит: над трупом стоит на коленях девушка, голосит и убивается: «Троил! Мой брат, мой Троил!» Он подходит еще ближе: куда исчез царевич? На земле лежит мальчик, нежный златокудрый мальчик. Или он мальчика убил? Копьем Хирона грудь пронзил мальчику? И кто эта дева? Как она прекрасна в своей печали! Здесь не так давно стояла Елена, недосягаемая в величии своей красоты; к той его не тянуло, а к этой тянет, и он готов все сделать, чтобы осушить эти слезы. «Кто ты, дева? Перед тобой Ахилл, но не бойся ничего; скажи только, кто ты?» – «Я – Поликсена, дочь Приама, священно-служительница этого храма; вызвала брата для общей службы Аполлону. Если ты – убийца мальчика, то мир не видал более гнусного подвига. Но я в твоей власти, повелевай, что мне делать». – «Не ты в моей, а я в твоей власти; твоего брата я убил нечаянно, не зная, что он мальчик. Я готов чем угодно искупить мой невольный грех; повелевай ты, что мне делать». – «Ты меня отпустишь в Трою?» – «Конечно». – «С трупом брата?» – «Да». – «Но как я управлюсь с ним?» – «Бери лошадей и колесницу». – «Не могу пожать твоей руки, обагренной кровью моего брата; но ты благороден, и я благодарна тебе».
Аполлон же с той поры возненавидел того, кто убил его священнослужителя в его же храмовой роще.
Один побрел Ахилл обратно к своим; два образа чередовались перед его внутренним взором: убитого мальчика и прекрасной царевны. Как он любит эту деву, и как бы она его любила, если бы не кровь ее брата!
В царском совете его встретили очень холодно: особенно мрачен был Одиссей. «Что же царевич?» – спросил он. «Убит». – «Напрасно, мальчика можно было живьем взять, выкуп был бы больше. Но где же ты оставил его тело и его коней?» Вкратце, нехотя Ахилл рассказал, как было дело. Одиссеем чем далее, тем более овладевал гнев. «Если это не измена, – процедил он сквозь зубы, – то нечто очень близкое к ней». Ахилл вспыхнул, но его предупредил Паламед. «Ахилл и измена несовместимы, – заявил он громко, – а в его неудаче виноват ты, Одиссей, не предупредив его, что он будет иметь дело с мальчиком». – «Так бы он и пошел», – тихо возразил итакиец, пронизывая Паламеда взором глубокой, жгучей, непримиримой ненависти.
Мы уже знаем: он видел в Паламеде своего главного врага, разрушителя всего счастья его жизни, как мужа, отца и царя. «Вернешься через двадцать лет, один, на чужом корабле» – он помнил эти страшные слова. Но взамен этой жертвы он требовал себе славы и победы, победы во что бы то ни стало, хотя бы ценою уничтожения тех, кто становился ему поперек пути. И он постановил не откладывать той мести, которую задумал на Паламеда.
56. Паламед
Нам предстоит прочесть о самом черном деле во всей жизни Одиссея. Извинения ему нет; да и простить его можно не теперь, а потом, после многих страданий, которые придется испытать его совершителю.
Кроме большого военного совета, в котором участвовали все вожди, в палатке Агамемнона собирался иногда и более тесный, состоявший обязательно из обоих Атридов и Одиссея; иногда к нему привлекали и других, чаще всего старого Нестора. И вот однажды в этот тесный совет является Одиссей. Он казался очень взволнованным. Он передает Агамемнону письмо, перехваченное, как он говорит, его лазутчиком. Письмо гласило так: «Привет Паламеду от царя Приама. То золото (вес был назван), которое ты потребовал, чтобы отдать в наши руки стан ахейцев и дать нам возможность поджечь их корабельную стоянку, надеюсь, уже в твоих руках. Укажи послу время, которое ты считаешь удобным для этого дела. Будь здоров!»
– Эта ужасная улика, – сказал Нестор, прерывая жуткое молчание, водворившееся после прочтения Агамемноном этого письма, – но именно поэтому она требует от нас удвоенной осторожности. Всякая распря между нами выгодна для троян; для них же выгодно погубить наветом нашего витязя, недоступного для их копья. Не сомневаюсь, доблестный Одиссей, что твой лазутчик действительно перехватил это письмо; но что, если оно нарочно написано Приамом или другим троянином, чтобы навлечь гибель на нашего товарища?
