Знакомство с философией Артура Шопенгауэра явится решающим событием в жизни Вагнера, но об этом мы поговорим чуть позже.
Жизнь самого Рихарда Вагнера порой напоминает дешевую мелодраму. Всю жизнь Вагнеру не хватало денег. Если принять золото Рейна за буквальность, то есть за валюту, то Вагнер и есть тот самый нибелунг Альберих — из денег он ваяет свое нескончаемое Кольцо. Жизнь в бедности приучила Вагнера к расточительству. Он хотел писать музыку и не заниматься ничем другим, но без капитала это было невозможно, а копить деньги Вагнер не умел. Он любил роскошествовать — и, чтобы жить в комфорте, дирижировал, писал статьи, носил вещи в ломбард, влезал в долги и скоропостижно забывал о том, что кому-то должен.
Без денег у Вагнера было плохое настроение, а в плохом настроении он не мог создавать великие произведения. «Я иначе устроен, у меня чувствительные нервы, мне нужны красота, блеск, свет! Мир обязан предоставить мне все, в чем я нуждаюсь. Я не могу прожить на жалкой должности органиста, как ваш любимый Бах!» — сказал он как-то одной даме.
Или в письме Ференцу Листу он выдает: «Боже милостивый, да те суммы, которые я мог бы „заработать“ в Америке, — их люди должны дарить мне, не требуя взамен решительно ничего, кроме того, что я и так делаю, потому что это и есть самое лучшее, на что я способен. Помимо этого, я создан не для того, чтобы „зарабатывать“ 60 000 франков, а скорее для того, чтобы проматывать их. „Заработать“ я вообще не могу: „зарабатывать“ не мое дело, а дело моих почитателей — давать мне столько, сколько нужно, чтобы в хорошем настроении я создавал нечто дельное».
Из-за долгов Вагнер убегал из городов, врал, влезал в новые долги и однажды на месяц загремел в долговую тюрьму в Париже. Об этом он предпочитал умалчивать. Там же, в долговой яме, он начал «Летучего голландца». Деньги из когда-то спасательного круга переросли в патологическую зависимость: за пару дней до смерти Вагнер в письме просит импресарио Неймана выслать ему денег — и это когда для него одного и его опер отстроен театр в Байройте, неподалеку стоит собственное поместье, со всех концов света льется прибыль. Итак, мелодрама — вот на что похожа судьба Вагнера, но в этом жизненном сценарии великого композитора важны детали. Возьмем для примера его бегство из Риги. Кёнигсбергский друг, Абрахам Меллер, предоставил Вагнеру свой экипаж, чтобы, переехав через русскую границу, тот мог добраться до какой-нибудь гавани в Восточной Пруссии. «Границу надо было пересечь без всяких паспортов, потому что иностранные кредиторы наложили на таковые арест…»
Границу перешли ночью, по тропам контрабандистов, подвергаясь опасности быть обнаруженными и схваченными казачьими патрулями. После этого на неудобных фурах по скверным дорогам много дней добирались до маленького портового городка Пиллау, описав дугу вокруг Кёнигсберга, куда нельзя было показать даже и носа. Из Пиллау Вагнер на паруснике отплыл в Лондон. «Капитан тоже должен был принять нас на борт без паспортов, так что взойти на корабль было делом особенно трудным. Нам надлежало пробраться на корабль в лодке, в сумерки, не замеченными портовой охраной; подплыв к кораблю, мы сначала с великим трудом подтянули по отвесной стене нашего Роббера (гигантского ньюфаундленда, с которым никак не желал расстаться Вагнер), а затем спрятались в глубине трюма, чтобы чиновники, осматривающие судно перед отплытием, не заметили нас. Наконец якорь был поднят, и мы, постепенно теряя из виду сушу, могли вздохнуть свободно и успокоиться».
С этой авантюры — бегства в Париж — начинается новый период в жизни Вагнера, время страданий и лишений, значительная эпоха — потому что именно тогда впервые и со всей определенностью проявился вагнеровский музыкальный гений. Сам побег — это модель подобных же поступков Вагнера, не раз совершавшихся им в жизни в различных критических ситуациях. Их причиной всегда служило сочетание внешних и внутренних обстоятельств, создававших невыносимую обстановку, когда казалось, что нет такой жертвы, какой бы он не принес, чтобы избавиться от податных условий, нет риска, на какой бы он не пошел ради этого. Первопричина — всегда долги. Вот она, психологическая изнанка оперы «Золото Рейна», пролога цикла «Кольцо нибелунга».
Переезд занял три с половиной недели. Невеликую сумму в сто дукатов — итог тайной распродажи имущества в Риге — разменяли уже в пути. Путешествие по морю из Риги в Париж — для 1839 года это была затея, по сравнению с которой в наши дни путешествие вокруг света — детская игра. «Мы находились на борту купеческого суденышка, меньше какого не бывает; оно звалось „Фетида“, на носу у него было укреплено поясное изображение нимфы, команда состояла из семи человек, включая капитана. Считалось, что при хорошей погоде, какая бывает летом, мы достигнем Лондона в восемь дней. Однако уже штиль на Балтийском море задержал нас надолго… Через семь дней мы прибыли в Копенгаген, где, не покидая борта, воспользовались возможностью пополнить невыносимо скудное корабельное меню различными предметами пропитания и напитками… Полные надежд, мы отправились через Каттегат к Скагерраку, но тут ветер, поначалу лишь неблагоприятный и заставлявший нас долго и упорно лавировать, на второй день пути перешел в бурю. В течение целых 24 часов мы вынуждены были бороться с этим новым для нас бедствием. Запертые в жалкой каюте капитана, не имея даже постели для двоих, мы были беспомощными жертвами морской болезни и нескончаемых страхов… Наконец 27 июля капитан вынужден был искать убежища в гавани у берегов Норвегии, потому что штормовой западный ветер дул не переставая. С чувством надежды и утешения я заметил широко простиравшийся скалистый берег, к которому мчал нас ветер; когда лоцман-норвежец, высланный нам с берега на маленькой лодке, встал у руля „Фетиды“, мне было суждено пережить один из самых удивительных и прекрасных моментов, какие только испытал я в жизни. То, что я почитал непрерывной цепью скал, образующих берег, при нашем приближении оказалось лишь отдельными выступающими из моря утесами; мы проплыли мимо них и увидели, что они окружают нас не только с боков, но и со спины, так что и позади нас они точно так же складывались в сплошную стену. В то же время штормовой ветер разбивался об эти расположенные позади нас утесы, так что, чем дальше плыли мы по этому образуемому ими лабиринту, тем спокойнее становилось море, и наконец, когда мы вошли в одну из длинных морских улиц в гигантской скалистой долине — таким представляется норвежский фьорд, — судно неслось уже по спокойной водной глади. Несказанное ощущение благополучия охватило меня, когда эхо от колоссальных гранитных стен подхватило восклицание, с которым команда опускала якорь и поднимала паруса. Это восклицание с его коротким ритмом запечатлелось в моей памяти как утешительное предзнаменование — из него сложилась тема матросской песни в „Летучем голландце“, с замыслом которого я носился уже и тогда; именно в те дни этот замысел под влиянием только что полученных впечатлений обрел конкретный поэтически-музыкальный оттенок».
Положение Вагнера было отчаянным. Все, что можно, он снес в ломбард. В число путешественников, помимо Минны, входила еще и Натали, мнимая сестра Минны, а на деле ее дочь — плод грехопадения пятнадцатилетней девочки, о чем Вагнер узнал лишь спустя многие годы. Гигантского ньюфаундленда Роббера мы уже упоминали. В Париже нелегко было прокормить такое существо. В один прекрасный день пес сбежал от своего хозяина, и никто больше не видел его. А что, если какому-нибудь творческому воображению зацепиться за эту деталь и написать современный постмодернистский роман под названием «Собака Вагнера» наподобие «Собачьего сердца» Булгакова? На мой взгляд, вполне рабочая идея. Жизнь Вагнера — это действительно авантюрный роман, но авантюризм, который невольно присутствует в любом дилетантизме, присущ и самому творчеству композитора. Авантюризм, всякого рода маргинальность будут присущи и романтизму в целом, а Вагнер не просто романтик, а человек, который и своей судьбой, и своим творчеством воплотил саму квинтэссенцию этого явления в истории мирового искусства. Но вернемся к биографии этого бунтаря и эстетического анархиста.
