Но все эти возвращения во многом к романтической категории возвышенного в XX веке никогда бы не возникли без мощного влияния философии Фридриха Ницше, философии, которая по своей стилистике, по своей ориентации на космический хаос была по своей сути романтической. Возвышенному в немалой мере родственно (хотя и отлично от него) дионисийство, ставшее в XX веке весьма существенной эстетической категорией благодаря Ф. Ницше, автору трактата «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). Прекрасное в его традиционном понимании философ охарактеризовал как аполлоническое начало, наиболее ярко представленное в античной скульптуре и эпосе. Здесь царят чувство меры, мудрый покой, свобода от безудержных порывов и страстей. Но природа человека имеет также другую и, на взгляд Ницше, более существенную сторону. Это — дионисийство как средоточие глубин бытия (аполлоническое же начало, по мысли философа, составляет лишь покрывало стихий, область безвольных созерцаний, предмет которых — иллюзия и обман). Дионисийство являет собой сферу праздничного опьянения (Дионис-Вакх был богом виноделия), чарующих сновидений и грез, безудержных страстей, душевно-телесных порывов и даже безумия. Будучи «взмахом крыльев тоскующей души», оно наиболее полно и ярко воплощается в музыке, которая понималась философом как совокупность экстатических звуков в духе Вагнера, а скажем, не классического Моцарта. В поздних трудах Ницше дионисийская эстетика предстала как достояние «сверхчеловека», одержимого волей к власти. «Красота там, где я должен хотеть всею волею», — заявляет герой поэмы «Так говорил Заратустра» и называет «созерцание» (опорное понятие предшествующих эстетических теорий) «скопическим косоглазием», в котором видит черту своих недругов. Под созерцанием философ разумеет спокойно-безмятежное восприятие всего, что отмечено мерой и упорядоченностью. То, что Ницше называл дионисийским напором и чрезмерностью, было известно и до него. Во-первых, с его трактовкой празднеств Диониса перекликается кантовская концепция возвышенного: Ницше как бы перенес представление о бушующей стихии, исполненной эстетической чары, из мира природного в реальность человеческую. Во-вторых, в середине XVIII в. известный исследователь античного искусства И. Винкельман замечал, что эстетически воплощаться могут не только спокойствие и уравновешенность, но и порывы, страсти. Второй род «эстетического выражения» Винкельман оценивал негативно. Страстность, по его мнению, — это «нечто мимолетное», «она появляется во всех человеческих действиях вначале; уравновешенность, основательность следуют под конец». Ученый утверждал, что одобрение всего необычайного, высокопарного, бьющего на эффект, в частности, «наглой страстности поз и действий», составляет всего лишь дань «вульгарному вкусу».
Новизна эстетической концепции Ницше, как видно, состояла, прежде всего, в апологии дионисийской безудержности. И эта апология оказалась весьма созвучной символистской эстетике (в частности, суждениям А. А. Блока о «духе музыки») и ряду позднейших концепций. Так, в одной из сравнительно недавних польских работ говорится, что категория прекрасного себя исчерпала, и основной эстетической ценностью ныне является воплощение силы, энергии, порыва, т. е. выразительность (экспрессия). Утверждается даже, что «прекрасное… в современной эстетике не может иметь места, оно непригодно». И в этом смысле можно говорить о невероятной «живучести» романтической эстетики, о ее проникновении не только в постмодернистскую концепцию мира, но и в массовую беллетристику и массовую культуру, в которой дионисийское начало буквально бьет ключом.
С другой стороны, ницшеанский культ Диониса неоднократно подвергался суровой критике, в частности — русскими религиозными философами. Так, Е. Н. Трубецкой расценил дионисийскую эстетику как выражение радости «неустройству мира». «Дионисовой волне», замечал философ в частном письме, «полагается» разбиваться у нас «под ногами»: «В жизни она нужна не для того, чтобы люди загорались Дионисовым огнем, а для того, чтобы по контрасту и в борьбе с ним зажигался другой, подлинно Божий огонь».
Различия между традиционно прекрасным («аполлоновским») и эстетической явленностью стихийной мощи, порывов и страстей (возвышенное, дионисийское) миросозерцательно значимы. Первый род эстетически ценного соотносим с тем, что принято называть классической картиной (или классическим видением) мира. Это понимание бытия как единого, упорядоченного, имеющего смысл, а человека — как сущностно и органически причастного этому бытию. В близкие нам эпохи классичностью видения мира отмечены концепция Вл. Соловьева, убежденного в том, что «безобразный хаос бессильно шевелится под стройным образом космоса», Н. О. Лосского, утверждавшего, что «даже самая вражда и распад органической жизни внутри мира возможны не иначе как при условии сохранения хотя бы минимума гармонии, единства, органического строения», в значительной мере — М. М. Бахтина, полагавшего, что «у мира есть смысл». Теория карнавальной культуры М. М. Бахтина и идея ее противопоставления культуре официальной, правда, во многом является продолжением идеи Ницше о дионисийском и аполлоническом началах.
Выдвижение же на первый план эстетических ценностей иного рода (будь то возвышенное, по Берку и Канту, или, в особенности, дионисийство, по Ницше) связано с неклассическим видением мира: разумением бытия как раздробленного, хаотического, бессмысленного, от которого человек склонен отчуждаться. Подобная картина мира с максимальной резкостью явлена у Ницше, утверждавшего, что устойчивого бытия нет вообще, что оно лишь выдумка, которая всюду «вмысливается, подсовывается» человеком, что худший вкус — это вкус к безусловному, которое составляет область патологии. В подобном же русле — философические опыты атеистического, тощего против всего и вся экзистенциализма (Ж.-П. Сартра, А. Камю, также современных постмодернистов во главе с Ж. Деррида, отвергающих («деконструирующих») все устойчивое, стабильное, безусловное и объявивших нескончаемую войну логоцентризму). XX век, как видно, является эпохой серьезнейшего философско-эстетического спора, у истоков которого противостоящие одна другой концепции Вл. Соловьева (за которым многовековая традиция) и Ф. Ницше.
Но не меньшим философом-романтиком, чем Ф. Ницше, был Артур Шопенгауэр, который оказал неизгладимое влияние, как на Ницше, так и на их общего друга Вагнера, о чем упоминалось еще в разделе «Музыка романтизма». Подвергая критике агностицизм Канта, Шопенгауэр считал, что лежащая в основе явлений «вещь в себе» есть первичная ничем не обусловленная «мировая воля». Движущей силой всех живых существ является «воля к жизни», носящая стихийный, инстинктивный характер, являющаяся основным движущим фактором развития и безусловным первоначалом мира. Сознательная воля — производная по отношению к слепой, инстинктивной, индивидуальной воле. Все явления — есть разные ступени объективации воли. Воля, будучи темной и таинственной силой, крайне эгоцентрична, что означает для людей беспокойство, конфликты и т. д. Шопенгауэр не просто уменьшил роль разума, он оспорил само понятие разума как области осознанной деятельности человека, введя в него бессознательно-иррациональные моменты. Интеллект, по Шопенгауэру, сам того не осознавая, функционирует не по своему рациональному плану, а по указаниям воли. Воля не есть простой придаток разума, а специфический процесс, в значительной степени определяющий направленность и характер действий человека и результат этих действий. Воля для Шопенгауэра — абсолютное начало, корень всего сущего. Мир мыслится им как воля и представление.
