Ник ван Блосс, молодой английский музыкант, страдает выраженным синдромом Туретта – Ник полагает, что в день у него происходит около сорока тысяч тиков, включая навязчивости, подражания, насильственный счет, насильственные прикосновения и так далее. Но стоит Нику сесть за фортепьяно, как от всех этих неприятностей не остается и следа. Я попросил его сыграть мне Баха (Бах – его любимый композитор, а Гленн Гульд – образец для подражания), и ван Блосс без промедления исполнил мою просьбу. У больного остались только мимолетные гримасы, которые, надо думать, беспокоили его намного меньше, чем Гульда – его знаменитое мычание. Первые симптомы синдрома де ля Туретта появились у Ника в семилетнем возрасте, и мальчик сразу стал объектом насмешек и издевательств со стороны одноклассников. Тики продолжались беспрерывно до тех пор, пока родители не купили фортепьяно, и это событие преобразило жизнь Ника. «У меня вдруг появилось пианино, – пишет он в своей книге «Занятое тело», – и это стало моей первой и единственной любовью, поднесенной мне на блюдечке… Когда я начинал играть, мои тики почти полностью исчезали. Это было как чудо. В школе я весь день гримасничал, извивался и извергал потоки ругани и приходил домой совершенно обессиленным. Я сразу бежал к инструменту и играл, играл, пока у меня хватало сил, не только потому, что мне нравились звуки музыки, но и для того, чтобы избавиться от ненавистных тиков. На время игры я избавлялся от болезни, ставшей моим вторым «я»».
Когда я обсуждал этот вопрос с Ником, он говорил о своей болезни в понятиях «энергии» – ван Блосс чувствовал, что синдром Туретта во время игры никуда не исчезал, просто музыка «обуздывала и концентрировала» его, а в особенности насильственное влечение к прикосновениям находило свое разрешение в ударах по клавишам. «Одновременно я побрасывал в топку синдрома Туретта то, чего он так жаждал – прикосновение, – пишет Ник. – Фортепьяно взывало к моим пальцам… доставляло мне небесное наслаждение от возможности прикоснуться к нему: восемьдесят восемь клавиш – все, как одна, – ждали, когда их коснутся мои измученные ожиданием пальцы».
Ван Блосс считает, что репертуар тиков полностью сформировался у него к шестнадцати годам и с тех пор мало изменился, но Ник стал более терпимо относиться к своему заболеванию, так как понимает, что синдрому Туретта отведена решающая роль в его игре на фортепьяно.
Особенно интересно мне было слушать разговор между Ником ван Блоссом и Тобиасом Пикером, выдающимся композитором, тоже страдающим синдромом Туретта – слушать, как они говорили о роли, которую сыграла болезнь в их становлении как музыкантов. Пикер тоже страдает множественными тиками, но они исчезают, когда он сочиняет, играет на рояле или дирижирует. Я видел, как он неподвижно часами сидел за компьютером, занимаясь оркестровкой своих фортепьянных этюдов. Тиков не было, но это не означает, что вместе с ними исчез и синдром Туретта. Напротив, Пикер чувствует, что именно болезнь направляет его творческое воображение, помогает писать музыку, которая, в свою очередь, придает болезни строго определенную форму и дисциплинирует ее. «Моя жизнь во власти синдрома Туретта, – говорил он мне, – но я пользуюсь музыкой, чтобы укротить его. Я обуздал его энергию – я играю, манипулирую ею, обманываю ее, подражаю ей, насмехаюсь над ней, исследую и эксплуатирую ее – всеми возможными и доступными мне путями». Последний фортепьянный концерт Пикера в некоторых своих частях изобилует завихрениями и водоворотами. При этом Пикер пишет в разных стилях – мечтательной, спокойной музыки у него не меньше, чем яростной и неистовой. Композитор с невероятной легкостью переходит от одного настроения к другому.
Синдром Туретта ставит ребром мучительный вопрос о воле и решимости: кто отдает приказы, кто кем распоряжается. В какой мере люди, страдающие синдромом Туретта, руководствуются своим собственным «я», сложной, осознающей себя целенаправленной самостью и в какой – импульсами и чувствами, порождаемыми низшими уровнями сознания и головного мозга? Такие же вопросы возникают при музыкальных галлюцинациях, навязчивостях и разнообразных формах автоматического повторения и имитации. В норме мы не сознаем, что происходит в нашем мозгу, мы не ощущаем действия множества связей, соединений и сил, лежащих вне или ниже порога нашего сознания – и, возможно, это хорошо. Жизнь становится сложной, а подчас и просто невыносимой для людей с бурными тиками, навязчивостями или галлюцинациями. Эти люди вынуждены ежедневно сталкиваться с мятежными, непокорными механизмами работы собственного мозга. Они принимают особый вызов, но зато могут, если тики и галлюцинации не полностью овладевают их существом, достичь такого уровня самопознания и примирения с собой, что пользуются болезнью для духовного обогащения в этой странной борьбе, извлекая пользу из двойной жизни, которую им приходится вести.
19
Синхронизация во времени:
ритм и движение
1974 год запомнился мне надолго по многим причинам. В том году меня дважды поразили музыкальные галлюцинации; дважды – приступы амузии. Сложные музыкально-двигательные ощущения я позже описал в книге «Нога как точка опоры». Во время неудачного восхождения на гору в Норвегии я упал и получил травму – отрыв сухожилия четырехглавой мышцы левого бедра. Поврежденными оказались и снабжавшие его нервы. Нога вышла из строя, и мне надо было срочно придумать способ спуститься вниз до наступления темноты. Вскоре я понял, что лучшая тактика – это сесть и «грести» вниз. Приблизительно так передвигаются в креслах-каталках пораженные параплегией больные. Поначалу способ показался мне неуклюжим и трудоемким, но потом я нашел ритм и начал напевать про себя маршевую (или, в моем случае, гребцовую) песню. Кажется, это была «Дубинушка». На каждый такт я приподнимался на руках и толкал себя вперед. Вначале меня вели мои мышцы, а потом вела музыка. Без этой синхронизации музыки и движения, сочетания слухового и двигательного феноменов, я бы никогда не справился с задачей и не спустился бы с горы. Почему-то под ритмичную музыку путь показался мне не таким мрачным и тревожным.
Меня подобрали на полдороге, доставили в больницу, осмотрели, сделали рентген, наложили гипс и самолетом отправили в Англию, где через сорок восемь часов после травмы меня прооперировали – сшили сухожилие. Нервы и другие поврежденные ткани стали заживать самостоятельно. В течение двух недель я не мог ходить. Нога казалась мне онемевшей, бесчувственной и парализованной. Мне вообще казалось, что она перестала быть частью моего тела. На пятнадцатый день, когда врачи решили, что я могу безопасно опереться на травмированную ногу, я обнаружил, что совершенно непостижимым образом «забыл», как ходить. Это была какая-то нарочитая, ненастоящая ходьба, осторожная, осознанная, нереальная. Ходьба шаг за шагом под тщательным контролем зрения. Шаги оказывались то слишком большими, то слишком маленькими, а пару раз я даже ухитрился споткнуться правой ногой о левую. Бездумная, спонтанная ходьба упорно не давалась мне, и тут мне на помощь снова пришла музыка.
В больницу мне принесли запись скрипичного концерта Мендельсона в ми миноре. Это была единственная музыка в моем распоряжении, и я прокручивал ее практически беспрерывно в течение двух недель. Однажды, когда я встал, концерт вдруг живо зазвучал у меня в голове. В тот же миг ко мне вернулись ритм и мелодия ходьбы, и вместе с этим ощущение ноги, как неотъемлемой живой части тела. Я внезапно «вспомнил», как надо ходить.
