Можно предположить, что грубая дистембрия в восприятии музыкальных нот сделает для больного неразборчивой и членораздельную человеческую речь. Но в случае миссис Л. этого не произошло. (В самом деле Белину, Дзаторре и их коллегам удалось обозначить в мозгу «избирательно голосовые» области слуховой коры, которые анатомически не связаны с областями, отвечающими за восприятие музыкального тембра.)
Я спросил миссис Л., как она относится к своей неспособности «улавливать» музыку. Не испытывает ли она любопытства или печали по поводу того, что не может переживать то, что чувствуют другие? Она ответила, что испытывала любопытство, когда была ребенком: «Мне ужасно хотелось услышать музыку так, как ее слышат другие». Но теперь она перестала думать об этом. Она не может ни воспринять, ни вообразить себе то, что воспринимают и воображают другие, но у нее много других интересов, и она не считает себя ущербной или лишенной какой-то особой радости жизни. Она – просто такая и такой была и будет всегда
[42].
В 1990 году Изабель Перец и ее коллеги в Монреале разработали специальный набор тестов для оценки амузии и во многих случаях смогли выявить нейронные корреляты определенных типов амузии. Авторы полагают, что есть две основные категории музыкального восприятия; одна включает в себя распознавание мелодий, вторая – восприятие ритма. Нарушение восприятия мелодий обычно сопровождает поражения в правом полушарии головного мозга. Представительство восприятий ритма намного шире и устойчивее, области, отвечающие за восприятие ритма, находятся не только в коре левого полушария, но и в подкорковых системах, например, в базальных ганглиях, мозжечке и других областях
[43]. Могут наблюдаться и другие особенности: например, одни индивиды могут оценить ритм, но не ощущают размер, или наоборот.
Существуют, однако, и другие формы амузии, и, вероятно, все они имеют свою индивидуальную нейронную основу. Может наблюдаться нарушение способности воспринимать диссонанс (например, дисгармоничный звук, производимый большой секундой), хотя эта способность присуща даже младенцам. Госслин, Сэмсон и другие сотрудники лаборатории Перец сообщили, что утрата этой способности (как единственное поражение) может развиться в результате определенного нейронного повреждения. Авторы исследовали группы испытуемых на различение диссонансной и консонансной музыки и нашли, что неспособностью к такому различению страдают только индивиды с обширными поражениями в области, отвечающей за эмоциональные суждения, расположенной в парагиппокампальной коре. Эти люди могли судить о консонансной музыке, которую находили приятной, находили ее радостной или печальной, но не демонстрировали нормальную реакцию на диссонанс, находя диссонансную музыку просто «почти приятной».
(В совершенно иной категории – ибо она не имеет ничего общего с когнитивным аспектом восприятия музыки – находится частичная или полная потеря чувств или эмоций, которые обычно вызываются музыкой, несмотря на то что само восприятие музыки сохраняется в полном объеме. Это нарушение тоже имеет свою нейронную основу и обсуждается ниже, в главе 24 – «Обольщение и безразличие».)
В большинстве случаев неспособность слышать мелодии является следствием плохой дискриминации звуковых частот и нарушенного восприятия музыкальных тонов. Но некоторые люди теряют способность распознавать мелодии, несмотря на то что могут превосходно слышать и различать составляющие мелодию тоны. Это проблема, связанная с нарушениями более высокого порядка, – «мелодическая глухота» или «амелодия» – аналогична утрате способности понимать структуру предложения или его смысл, несмотря на то что абсолютно не страдает восприятие отдельных слов. Такие люди слышат последовательность нот, но она кажется им произвольной, не имеющей ни логики, ни цели, не имеющей музыкального смысла. «Чего недостает этим страдающим амузией людям, – пишет Эйотт, – так это понимания и процедуры, которые необходимы для картирования тонов и музыкальной гаммы».
В недавнем письме мой друг Лоуренс Вешлер написал:
«Я обладаю замечательным чувством ритма, но тем не менее я почти немузыкален во всех иных отношениях. Кажется, все дело заключается в неспособности слышать соотношения между нотами и, отсюда, слухом оценивать их взаимодействие и взаимное переплетение. Если вы, скажем, в пределе одной октавы сыграете мне две близко расположенные ноты, то едва ли я смогу сказать, какая из них выше, так же как и в любой последовательности нот, когда сначала ноты становятся все выше и выше, а потом все ниже и ниже.
Любопытно, что у меня относительно неплохое чувство мелодии или, скорее, неплохая музыкальная память. Я могу, как магнитофон, напевать звучащую мелодию или даже довольно верно напеть или насвистеть ее спустя дни и недели после прослушивания. Но, даже напевая какую-то мелодию, я не смогу сказать вам, понижаются или повышаются звуки мелодии. Я был таким всегда».
Несколько лет назад мой коллега Стивен Спарр рассказал мне о своем пациенте, профессоре Б., превосходном одаренном музыканте, который в свое время играл на контрабасе в Нью-Йоркском филармоническом оркестре под управлением Тосканини, являлся автором большого учебника по теории музыки и, кроме того, был близким другом Арнольда Шёнберга. «Теперь, в девяносто один год, – писал Спарр, – профессор Б. по-прежнему сохраняет ясность ума, интеллект и живость. На этом фоне он перенес острое нарушение мозгового кровообращения, после которого потерял способность распознавать мелодии. Сейчас он не может узнать даже «Happy Birthday to You». Восприятие высоты тона и ритма остались прежними, но пропал синтез их в единую мелодию.
