Я бы употребил здесь и более сильное выражение, использованное самой Деборой в иной связи, когда она писала, что Клайв балансирует на крошечной площадке над бездной. Разговорчивость Клайва, его почти насильственная потребность в беседе и диалогах служит сохранению и устойчивости этой сомнительной площадки, и если он остановится, то пропасть, разверзшаяся под площадкой, немедленно его поглотит. Это и в самом деле случилось, когда мы пошли в супермаркет, где Клайв на минуту отстал от Деборы. Он вдруг закричал: «Я снова в сознании… никогда до этого не видел людей… целых тридцать лет… это как смерть!» Выглядел он разгневанным и огорченным. Дебора рассказала мне, что персонал санатория называет эти гневливые монологи «смертями» – они даже подсчитывают, сколько раз в день или в неделю они случаются, и по количеству судят о его состоянии.
Дебора думает, что такие повторения немного притупляют настоящую боль, которую Клайв испытывает, когда произносит эти мучительные, но стереотипные жалобы. Правда, когда он впадает в гневное настроение, Дебора стремится сразу его отвлечь. Как только ей это удается, настроение Клайва сразу меняется к лучшему – в этом преимущество амнезии. В самом деле, когда мы вернулись в машину, Клайв снова принялся расшифровывать номера машин.
Вернувшись в его комнату, я заметил на рояле двухтомник Баха «Сорок восемь прелюдий и фуг» и попросил Клайва – если он не возражает – сыграть одну из них. Он сказал, что никогда не играл их прежде, но, заиграв прелюдию № 9 ми мажор, он сказал: «Я ее помню». Он вспоминает только то, что непосредственно делает в данный момент. В одном месте он вставил в прелюдию чудесную импровизацию, а финал сыграл в духе Чико Маркса – мощной нисходящей гаммой. Обладая игривостью и истинной музыкальностью, Клайв легко импровизирует, шутит и играет с любой музыкальной пьесой.
Он случайно взглянул на книгу о соборах и заговорил о церковных колоколах – знаю ли я, сколько комбинаций можно сыграть на восьми колоколах? «Восемь на семь, на шесть, на пять, на четыре, на три, на два, на один, – затараторил он. – Факториал восьми». Потом, без паузы, он добавил: «Это будет сорок тысяч». (Потом я проверил – точное число – сорок тысяч триста двадцать.)
Я спросил его о британских премьер-министрах. Тони Блэр? Никогда о таком не слышал. Джон Мэйджор? Тоже нет. Маргарет Тэтчер? Да, смутно припоминаю. Гарольд Макмиллан, Гарольд Вильсон? То же самое. (Однако ранее, в тот же день, он увидел машину с номером JMV и тут же сказал: «John Major Vehicle» [машина Джона Мэйджора], а это говорит о том, что у Клайва сохранилось скрытое воспоминание о Джоне Мэйджоре.) Дебора писала и о том, как он не мог запомнить ее имя, но однажды, когда его попросили назвать его полное имя, он ответил: «Клайв Дэвид Дебора Виринг – такое вот забавное имя. Я и сам не знаю, почему родители меня так назвали». У Клайва сохранились и другие скрытые воспоминания, он – хоть и медленно – накапливает новые знания, как, например, о планировке учреждения, в котором живет. Теперь он может самостоятельно ходить в ванную, в столовую, на кухню, но может заблудиться, если остановится и задумается, куда он попал. Хотя он не может описать местоположение санатория, он всегда отстегивает ремень безопасности, когда Дебора подъезжает к учреждению, а перед воротами он с готовностью выходит из машины, чтобы их открыть. Когда он готовит Деборе кофе, Клайв знает, где находятся чашки, сахар, молоко. (Он не может сказать, где они находятся, но может их взять, то есть он помнит действия, а не факты.)
Я решил усложнить тест и попросил Клайва назвать мне имена известных ему композиторов. Он ответил: «Гендель, Бах, Бетховен, Берг, Моцарт, Лассо». Этим список исчерпывался. Дебора сказала мне, что, когда она в первый раз задала Клайву этот вопрос, он забыл Лассо, своего любимого композитора. Было страшно слушать такое из уст человека, который когда-то был не только музыкантом, но и энциклопедически образованным музыковедом. Возможно, это было отражением малой емкости кратковременной памяти и недостатка внимания, может быть, он думал, что назвал десятки имен. Я начал задавать ему вопросы, касающиеся самых разнообразных областей, которые были хорошо известны ему прежде. Я снова столкнулся с дефицитом осведомленности, а иногда и с полной неспособностью ответить на поставленный вопрос. Я почувствовал, что был введен в заблуждение легкой, беззаботной и беглой речью Клайва, и подумал, что в его памяти сохранилось довольно много общей информации, несмотря на утрату памяти на события. Его интеллект, изобретательность и чувство юмора могли при первой встрече легко ввести в заблуждение его собеседника. Но повторные беседы сразу вскрывают ограниченность его знаний. Как пишет в своей книге Дебора, «Клайв ухватывается за предметы, о которых он что-то знает», и использует эти островки знания как ступени, чтобы поддержать разговор. Ясно, что объем общих знаний или семантическая память у Клайва сильно поражены, хотя и не так катастрофически, как память эпизодическая
[84].
Правда, семантическая память такого рода, даже если она остается сохранной, не может эффективно использоваться при поражении эпизодической памяти. Клайв, например, хорошо ориентируется в пределах своего жилища, но он непременно заблудится, если один выйдет на улицу. Лоуренс Вайскранц в своей книге «Потерянное и обретенное сознание» так комментирует необходимость обоих типов памяти:
=«Страдающий амнезией больной может мыслить только о предметах, которые непосредственно воспринимает… он может также думать о фактах, хранящихся в его семантической памяти, пользоваться своими общими знаниями… Но мышление, необходимое для полноценной повседневной жизни, требует не только фактического знания, но и способности вспоминать его в нужных ситуациях, чтобы соотнести его с другими случаями, то есть необходима способность к припоминанию».
Бесполезность семантической памяти в отсутствие памяти эпизодической хорошо описана Умберто Эко в его романе «Таинственное пламя царицы Лоаны», в котором от имени рассказчика выступает торговец антикварными книгами, блестящий эрудит, похожий на самого Эко интеллектом и эрудицией. Потеряв память в результате инсульта, он помнит стихи и выученные им иностранные языки и сохранил свои энциклопедические знания, в повседневной жизни проявляет полную беспомощность (это состояние проходит, так как нарушение мозгового кровообращения оказалось преходящим).
Приблизительно то же самое происходит и с Клайвом. Его семантическая память, хотя она и не помогает ему в обыденной жизни, играет огромную социальную роль; она позволяет поддерживать разговор (хотя иногда это монолог, а не настоящая беседа). Так, Дебора писала, что «Клайв непрерывно говорит обо всем подряд, а собеседнику остается только кивать головой и мямлить что-то нечленораздельное». С помощью такого быстрого перескакивания от одной мысли к другой Клайву удавалось сохранять своеобразную непрерывность мышления и неразрывность нити сознания и внимания – пусть даже и не вполне надежно, ибо эти мысли в целом связывались воедино весьма поверхностными ассоциациями. Многословие делало Клайва несколько странным, иногда очень странным, но оно помогало ему заново приспособиться к миру человеческих суждений.
