В фильме, снятом Би-би-си в 1986 году, Дебора цитировала описанное Прустом пробуждение от тяжкого сна, когда он, проснувшись, сначала не мог понять, где он и кто он. Присутствовало «только самое рудиментарное чувство бытия, представление, которое, вероятно, скрыто и мерцает неверным светом в глубинах животного сознания». Это ощущение преследовало автора до тех пор, пока память наконец не вернулась к нему: «Как веревка, спущенная с небес, чтобы вытащить меня из бездны небытия, из которой я никогда не смог бы выбраться самостоятельно». Только в этот момент к Прусту вернулось осознание собственной личности и идентичности. А Клайву не суждено дождаться спущенной с небес веревки, и эпизодическая память к нему не вернется.
С самого начала для Клайва существовали две крайне важные реальности. Первая реальность – это Дебора, присутствие и любовь которой сделали жизнь Клайва в течение последних двадцати лет более-менее сносной.
Амнезия Клайва не только уничтожила его способность к запоминанию новых фактов, она стерла почти всю прежнюю память, включая воспоминания того периода, когда он встретил и полюбил Дебору. В ответ на ее вопросы он говорил, что не знает, ни кто такой Джон Леннон, ни кто такой Джон Кеннеди. Дебора говорила мне, что, несмотря на то что Клайв всегда узнавал своих детей, «он всегда поражался их росту и удивлялся тому, что он уже дедушка. В 2005 году он спрашивал младшего сына, какие годовые отметки тот получил, хотя прошло уже двадцать лет с тех пор, как Эдмунд окончил школу». Тем не менее каким-то непостижимым образом он всегда узнавал Дебору и понимал, что она – его жена, когда она приезжала навестить его. При ней он всегда чувствовал себя уверенно, однако сразу терялся после ее отъезда. Заслышав ее голос, он бросался к двери и заключал ее в жаркие объятия. Не имея ни малейшего представления о том, сколько времени она отсутствовала – ибо все, что не помещалось в поле его непосредственного восприятия, исчезало и забывалось в течение секунды, – Клайв, кажется, чувствовал, что и она терялась в бездне времени, и эти «возвращения» из бездны казались ему почти чудом.
Дебора писала, что «Клайв постоянно находился в незнакомом месте в окружении незнакомцев, ибо
…не имел никакого представления ни о том, где он находится, ни о том, что с ним происходит. Видеть меня было для него громадным облегчением – в такие моменты он знал, что не одинок, что я забочусь о нем, что я люблю его, что я с ним. Клайв все время испытывал страх. Но я была его жизнью, его путеводной нитью. Каждый раз, когда я приезжала, он бросался мне навстречу и, рыдая, заключал в объятия».
Но как и почему Клайв всегда узнавал именно Дебору, несмотря на то что не мог с уверенностью узнать никого другого? Определенно, существует много видов памяти, а эмоциональная память – самый глубокий и наименее изученный ее тип.
Нил Дж. Коэн писал в 1911 году о знаменитом опыте швейцарского врача Эдуара Клапареда:
=«Пожимая руку пациентке с Корсаковским синдромом (заболеванием, вызвавшим у моего пациента Джимми тяжелую амнезию), Клапаред уколол ей палец спрятанной в руке булавкой. Впоследствии всякий раз, когда он пытался обменяться с нею рукопожатием, больная неизменно отдергивала руку. Когда Клапаред спрашивал, почему она это делает, пациентка отвечала: «Разве это запрещено – отдергивать руку?», «Может быть, у вас в руке булавка» и, наконец, «Иногда люди прячут в руке булавку». Следовательно, пациентка обучилась правильной реакции на основании пережитого опыта, но, как представляется, она так и не связала свое поведение с личностным воспоминанием о пережитом ранее конкретном событии».
У пациентки Клапареда сохранилось какое-то воспоминание о боли, воспоминание скрытое и чисто эмоциональное. Точно так же доказано, что в течение первых двух лет жизни, несмотря на то что взрослый человек не сохраняет о них осознанных воспоминаний (Фрейд называл это инфантильной амнезией), эмоциональная память запечатлевается глубоко в лимбической системе и других участках головного мозга, где представлены эмоции, и эта эмоциональная память может определить поведение человека на всю оставшуюся жизнь. В недавней статье Оливера Тернбулла и др. было описано, что некоторые больные осуществляют эмоциональный перенос на своего психоаналитика, несмотря на то что осознанно они могут не помнить ни психоаналитика, ни предыдущих сеансов с ним. Несмотря на это, между ним и больным формируются стойкие эмоциональные связи.
Клайв и Дебора поженились в то время, когда он заболел энцефалитом, а полюбили друг друга за несколько лет до этого. Страстная любовь к Деборе, их отношения, начавшиеся до энцефалита, отношения, отчасти основанные на общей любви к музыке, отпечатались в его душе, в участках мозга, пощаженных энцефалитом, так глубоко, что даже тяжелейшая амнезия не смогла уничтожить память об этих чувствах.
Тем не менее в течение многих лет Клайв не узнавал Дебору, если она случайно проходила мимо него, и даже сегодня он не может с уверенностью сказать, как она выглядит, если не смотрит на нее в данный момент. Ее внешность, ее голос, ее запах, манера поведения их друг с другом, сила их эмоций и взаимоотношений – все это подтверждает в глазах Клайва ее и его идентичность.
Еще одно чудо было обнаружено Деборой очень рано, еще в то время, когда Клайв, совершенно дезориентированный, все еще находился в больнице. Дебора открыла, что музыкальные способности мужа нисколько не пострадали. «Я привезла с собой ноты, – писала Дебора, —
и показала их Клайву. Выбрав одну строчку, я стала петь. Он подхватил партию тенора и запел вместе со мной. Когда мы допели фразу, я вдруг поняла, что происходит. Он сохранил способность читать ноты. Он пел. Его речь стала невнятной и маловразумительной, но мозг его сохранил способность к музыке… Мне не терпелось увидеть сиделку и сообщить ей эту новость. Когда мы допели строку, я обняла Клайва и принялась целовать его лицо…
Клайв мог сесть за орган и играть обеими руками, менять регистры и работать педалями так, словно это было легче, чем ехать на велосипеде. Мы вдруг обрели место, где можем быть вместе, где можем творить свой мир, не связанный с лечебницей. Друзья приходили, чтобы петь с нами. Я оставила у постели Клайва целую кучу нот, другие пьесы привозили гости».
В фильме Миллера блестяще показана полная сохранность музыкальных способностей и музыкальной памяти Клайва. В сценах, относящихся к первым годам болезни, лицо Клайва часто видится мучительно искаженным, недоумевающим, смятенным. Но, когда Клайв дирижирует своим хором, он преображается, ведет себя с неподражаемым изяществом и виртуозностью, подпевает мелодии, обращается к отдельным певцам и группам хора, дает им указания, поощряет, помогает исполнять их партии. Становится очевидным, что Клайв не только в совершенстве знает пьесу, знает, как все ее части составляют единую музыкальную мысль, но и сохраняет дирижерские навыки, профессионализм и уникальный стиль.
Клайв не способен запомнить настоящие события и переживания, и, кроме того, практически забыл о том, что было с ним до болезни – но тогда каким образом он смог сохранить потрясающее знание музыки, способность читать ноты с листа, играть на фортепьяно и органе, петь, дирижировать хором, причем с тем же мастерством, какое отличало его до заболевания энцефалитом?
