Особенно трогательно здесь то, что у больного не только сохранилась, но и усилилась восприимчивость к музыке, несмотря даже на то, что стали угасать все другие способности. Мой корреспондент заключает: «Крайности музыкальных свершений и крайности болезни очевидны в его случае; каждый визит к нему становится чудом, так как видишь, как он преодолевает болезнь музыкой».
Мэри Эллен Гейст, писательница, несколько месяцев назад познакомила меня со своим отцом Вуди, у которого тринадцать лет назад появились первые признаки болезни Альцгеймера, в возрасте шестидесяти семи лет.
=«Бляшки настолько сильно засорили его мозг, что он почти ничего не помнит из своей жизни. Однако он помнит партию баритона практически во всех произведениях, которые ему приходилось петь раньше. Он пел когда-то в хоре из двенадцати человек, которые вместе пели а капелла в течение почти сорока лет. …Музыка – это единственное, что пока еще связывает его с этой жизнью.
Он не имеет ни малейшего представления о том, чем раньше зарабатывал на жизнь, не помнит он и того, что делал десять минут назад. Он не помнит ничего, кроме музыки. Он открывал ноябрьский музыкальный сезон на радио Детройта прошлой осенью. В день представления он не знал, как повязать галстук… он заблудился по дороге к сцене. И каково оно было? Блистательным! Он превосходно пел, не забывая ни слов, ни мелодии своей партии»
[145].
Несколько недель спустя я имел счастье познакомиться лично с мистером Гейстом, его дочерью и женой Розмари. Мистер Гейст держал в руке аккуратно свернутую «Нью-Йорк таймс», хотя и не знал ни что такое «Нью-Йорк таймс», ни (очевидно) что такое газета
[146]. Старик был ухожен и хорошо одет, правда, дочь сказала мне, что за ним надо постоянно следить, так как, предоставленный самому себе, он может надеть брюки задом наперед, для бритья воспользоваться зубной пастой, не найдет собственные ботинки и т. д. Когда я спросил мистера Гейста, как он себя чувствует, он вежливо ответил: «Думаю, что я в добром здравии». Это напомнило мне аналогичный ответ Ральфа Уолдо Эмерсона на подобный вопрос, когда поэт уже страдал выраженной деменцией. Эмерсон обычно отвечал: «Очень хорошо; правда, я потерял все свои умственные способности, но здоровье у меня отменное»
[147].
Действительно, эмерсоновская доброта, рассудительность и безмятежность явственно чувствовались в Вуди (как он представился при знакомстве). Несомненно, он страдал тяжелой деменцией, но сохранил характер, обходительность и вдумчивость. Несмотря на явные и жестокие симптомы болезни Альцгеймера – утрату событийной памяти и фактического знания, – несмотря на дезориентацию и когнитивные нарушения, воспитанность, кажется, была запечатлена на более глубоком и старом уровне. Сначала мне показалось, что это была всего лишь въевшаяся в плоть и кровь привычка, мимикрия, остатки некогда осмысленного поведения. Но Мэри Эллен была другого мнения – она чувствовала, что воспитанность отца и его обходительность, его кроткое и взвешенное поведение были «почти телепатическими».
«Он по лицу мамы может сказать, как она себя чувствует, – писала она мне в письме, – и какое у нее настроение. То, как он читает чувства людей, общаясь с ними, находится за пределами всякой мимикрии».
Вуди уставал от вопросов, на которые не мог дать ответ (например, «Можете ли вы это прочесть?» или «Где вы родились?»), и поэтому я попросил его спеть. Мэри Эллен говорила мне, что, сколько она себя помнит, вся семья – Вуди, Розмари и три дочери – пела хором. Пение всегда было сердцевиной их семейной жизни. Когда Вуди вошел в комнату, он насвистывал «Где-то над радугой», и я попросил спеть эту песню. Розмари и Мэри Эллен присоединились, и они вместе запели, запели очень красиво, внося каждый свою лепту в общую гармонию. Когда Вуди пел, на его лице отражались сильные чувства и эмоции, поза говорила о том, что он привык петь в хоре, он периодически смотрел на жену и дочь, ждал, когда они закончат свои партии, и т. д. Так он вел себя все время, пока они пели, независимо от того, какой была очередная песня – веселой, джазовой, лирической, романтической или печальной.
Мэри Эллен принесла с собой компакт-диск с записями Вуди, сделанными много лет назад с группой «Граньонз», и, когда включили запись, Вуди принялся красиво подпевать. Его музыкальность, во всяком случае исполнительская, сохранилась в полном объеме, как воспитанность и сдержанность. Но мне снова показалось, что это – всего лишь имитация, мимикрия, действо, показывающее смысл и чувства, которых больше нет. Определенно, Вуди выглядел более «презентабельно», когда пел, чем во все остальные моменты. Я спросил Розмари, чувствует ли она, что человек, которого она знает и любит вот уже пятьдесят пять лет, ощущает и понимает то, что поет. Она ответила: «Думаю, что, вероятно, да». Розмари выглядит сильно утомленной, так как ей приходится практически все время ухаживать за мужем, проходя, дюйм за дюймом, путь его фактической потери, по мере того как он утрачивает то, что всегда составляло его «я». Но она не так сильно чувствует свое фактическое вдовство, не так печалится, когда они вместе поют. В такие моменты он кажется таким живым, таким прежним, что, когда через несколько минут он начисто забывает, что пел (или мог петь), она испытывает настоящее потрясение.
Зная о мощной музыкальной памяти отца, Мэри Эллен спросила меня в письме: «Почему бы нам не испробовать музыку для того, чтобы раскрыть его… спеть ему список покупок, рассказать в песне ему о нем самом?» Я ответил, что едва ли это сработает.
Впрочем, Мэри Эллен убедилась в этом и сама. «Почему бы нам не рассказать ему в песне историю его жизни? – записала она в своем дневнике в 2005 году. – Почему не напеть ему дорогу из одной комнаты в другую? Я пробовала, но это не работает». У меня у самого были такие мысли в отношении Грега, музыкального человека, страдавшего тяжелой амнезией, которого я наблюдал много лет назад. Описывая его в «Нью-йоркском книжном обозрении», я отметил:
