На деле же его заперли в каюте, где он выл, смеялся и с кем-то спорил.
«Е-е-е-е-е-е-е», — накатилось из небытия. Роппертайн попятился. Цок-цок-цок. Трррррррррр.
Дозорный схватился за дальнобой, и в тот же миг клякса тьмы сбила моряка с ног. Гладкие линии холмов стали неровными, острыми. Шевелящимися. Шаман споткнулся, упал на лед, но торопливо поднялся и побежал к кораблю.
За ним по льду, цепляясь за неровности острыми когтями, неслись прижимающиеся к снежному покрову костлявые фигуры, когда-то бывшие людьми. Высушенные, изломанные, вытянутые, уже скорее звериные тела то и дело сталкивались друг с другом, но сразу же расходились, найдя местечко посвободнее.
— Они идут! — просипел Роппертайн. Торопливо откашлялся, но следующий крик получился ненамного громче. Он опять споткнулся, подвели немеющие ноги. Шаман грохнулся на лед, пребольно ударился бедром и, всхлипнув, попытался встать.
Через него перепрыгнула одна тварь с изжеванным брюхом, затем другая, в которой угадывались изуродованные очертания женской груди. Острая лапа пропорола Роппертайну плечо, с криком шаман рухнул на лед, закрыл голову здоровой рукой, ожидая, когда его начнут драть на куски. Но над головами лишь проносились чужие тела, жадные до плоти. Что-то шлепнулось о плотную шапку, а затем и о парку.
Взревел «Бой-парень», истошно завопили пустынники, и ни один из этих криков никак не мог принадлежать мужчине — настолько высокие ноты брали голоса. Громыхнуло несколько выстрелов, и через несколько ударов сердца все было кончено. Моряков смела волна, пришедшая из Пустыни. Даже сквозь рокот двигателя Роппертайн услышал чавканье терзаемого когтями мяса. Рана в плече пульсировала и жгла. Шаман поднялся на четвереньки, затем встал на ноги. Корабль шевелился. Твари облепили его технические ходы, драли обшивку. Сотни, тысячи паразитов на железном, обреченном на смерть звере.
Шаман зажал рану свободной рукой, с ужасом понимая, что та согрелась от крови, и попятился от корабля в Пустыню. В свете прожектора он увидел, как одна из гадин стоит над телом моряка. Вдруг мертвец извернулся, выгнулся так, как никогда бы не выгнулся человек. Тело пустынника подпрыгнуло, руки скрутились, голова вытянулась по-звериному.
«И-и-и-и-и-и-и-и…мне-е-е-е-е-е-е-е-е», — загудело в ушах. Моряк в свете прожектора встал на четвереньки и стал срывать с себя одежду, иногда заваливаясь на бок как раненое животное.
К стуку когтей по металлу прибавились жуткие стоны оттуда, где только что погибла команда «Бой-парня». Роппертайн выругался и пригнулся. Вновь взвыли двигатели ледохода. Но оставшиеся на борту инструментарии и рулевой с капитаном были обречены.
Кровь подзамерзла, хотя рана болела страшно. Левое плечо жгло огнем от каждого движения, но шаман все равно пятился, отходя от корабля подальше. Ему повезло. Непонятно почему зверье миновало его и забыло про одинокого человечка во льдах. Пусть так.
Пусть даже Пустыня убьет его, но он хотя бы отойдет подальше.
Небо вспыхнуло, по ушам ударил страшный взрыв, и льды ответили ему визгом. Мимо пролетел обломок металла, еще один. Затем что-то врезало Роппертайнупо голове, и он в очередной раз упал. Вскрикнул от боли, выругался и почувствовал выступившие на глазах слезы. Заморгал, смахивая их побыстрее. Руку будто оторвали.
Похоже кто-то из инструментариев подорвал емкость с энгой. Немного героизма на прощание.
Роппертайм поднялся, пошатываясь, и уставился на бурлящее месиво перед собой. Переплетенные в узлы жилы, стягивающие куски черного мяса, пульсировали. Щупальца-ноги огромного монстра обнимали неровности льда. Шаман задрал голову, чтобы увидеть, где заканчивается новая напасть. Вздрагивающая зыбкая масса держала на себе здоровый металлический щит.
«И-и-и-и-и-и-д-и-и-и-и к-о-о-о-о-о-о мне-е-е-е-е-е»
Роппертайм забыл про боль. Плоть обмякла, опуская железо ниже и чуть поворачивая его, так, чтобы обугленныйтруп человека, притянутый екающими жилами-кишками к стали, оказался перед лицом ошеломленного шамана.
«Ко-о-о-о-о-о-о-о мне-е-е-е-е-е-е-е»
В почерневших глазницах бурлило безумие. Роппертайм раскрыл рот в изумлении, а затем протянул к трупу руку. Протянул с ужасом, потому что на самом деле хотел отшатнуться и с воплем поползти прочь от воняющего сырым мясом демона.
Но рука против воли тянулась к переплетению кишок и жил.
— Нет, нет, нет! — заплакал шаман, и в этот момент горелая плоть твари подалась ему навстречу. Сквозь трещины скользнули вязкие пальцы щупалец.
Визг человека, всасываемого в сгусток изуродованных Царном тел, был последним человеческим звуком в ночи.
Мертвец на щите, впитав еще одного заклинателя, поднял обгоревшую руку, указывая направление, и его стая устремилась в Пустыню. На запад.
Глава тридцать вторая «Все строится на предательстве»
Целыми днями хозяин пропадал в каюте. Иногда выбирался к товарищам на долгие советы, а иногда приглашал нас с Лайлой к себе.
В каюте Энекена пахло цветами. Небольшая деревянная кровать, забросанная шкурами невиданных животных, исцарапанный крошечный иллюминатор — все так просто, почти дешево.
Вот только это было уютно. Когда мы с Лайлой входили в тесную обитель хозяина, то умолкали в немом восторге. У входа стоял огромный сундук, и мы присаживались на него как два юных ученика в ожидании нового урока.
Энекен разрешал нам двоим приходить сюда, а вот Хвайта не звал.
— Почему? — однажды спросила его Лайла.
Черный Капитан ответил просто:
— Он слишком обычный.
После чего толстяк рассказал нам еще одну частичку южной истории. Гончих заклинателям Плоти позволяли брать только среди осужденных преступников или же жителей Джунглей, далекой земли сырых лесов.
Для избранных существовала возможность притащить кого-нибудь с севера. Для простых смертных обитатели закругья ничем не отличались от живодеров или же безумных чернокожих дикарей Джунглей.
Мы с Лайлой при этих словах с улыбкой переглянулись.
Хвайт ждал казни за убийство, когда Энекену срочно потребовалась Гончая. Корона разрешила ему сделать еще одного тронутого. Крепкий, огромный заклинатель мог позволить себе пять, а то и шесть измененных слуг. Но предпочитал экономить силы.
В те вечера, когда Черный Капитан звал нас к себе, мы много разговаривали. Он рассказывал нам о своем мире, иногда расспрашивал о нашем, хотя знал о севере, возможно, даже больше нас. Ему нравилось слушать Лайлу. Он наблюдал за сказительницей, за каждым ее жестом, движением с видом изучающего шедевр знатока. Смотрел, как она поднимает брови, как улыбается кончиком рта, как заправляет волосы за ухо и как хихикает, озорно прищурившись.
Мы были для него тем, чем никогда не мог стать он сам. Даже будучи Гончими, мы оставались более живыми.
