Кристи подергал меня за рукав.
– Ну? Подала она какой-то знак? Была улыбка?
Я виню солнечный свет. Виню рвение и надежду в его глазах. Виню утро Пасхи и дарованную невинность, что обеляет душу после Мессы, когда тебя возвращают к твоей детской сути и ты способен верить, что все замыслы – к добру.
– Да, – соврал я. – Была.
17
Какое это имеет значение? Какое значение имеет, на что там когда-то надеялся некий старик? Не хватит мне ума на доводы в эту пользу. Сказать могу лишь, что знаю: это имело значение – и тогда я это знал. Мы больше, чем просто кости и плоть. Вот в чем суть. И человек на своем седьмом десятке, пытающийся искупить ошибки жизни, – такое я в силах понять. И тогда понять был в силах, пусть и не так глубоко, как сейчас. Ни слова лишнего не скажу о том, с чего он воздыхал так долго.
Пасхальный воскресный обед было решено подать на свежем воздухе. Решение это приняла не Суся.
– Несите стол в дом давайте-ка, – распорядилась она, слезая с телеги, расстегивая пальто и направляясь в кладовку с отважным видом наполеоновского маршала. Платок с головы не снимала, берегла кудри.
– Незачем, – сказал Дуна Кристи и мне, когда мы взялись за стол. – На улице поедим, как Господь.
Когда Суся обнаружила это, обсуждение завершилось. Все, что от него осталось, – бабушкин взгляд, по коему было понятно, что деду моему предстоят дальнейшие переговоры.
Но безотлагательностью Пасхального пира любые дискуссии были отодвинуты. Вновь возник общий для всех домов в приходе список обязательных дел: закипели кастрюли, загремели крышки, противни проверены, пальцы обожжены, последние штрихи добавлены – под присмотром прозорливых генералов в домашних фартуках-халатах и передниках в цветочек. Полагаю, стоит уяснить, что все это воспринималось близко к сердцу. Религия не была абстрактной, исторической или принятой по выбору. Господь воскрес – факт. Для Дуны и Суси Пасха была бесспорной явью – такой же, как дождь или река, и спорить тут не о чем. Мне тогда недоставало мудрости им завидовать. Мы с Кристи сновали в дом и из дома, следуя приказам, кои под давлением занятости на многих фронтах Суся сокращала до отдельных слов:
– Салфетки!.. Соль!.. Мята!
К тому времени Кристи витал в трех футах над землей. Моя ложь насчет миссис Гаффни обрадовала его превыше всяких слов, а место, какое превыше всяких слов, – оно опасное. Кристи выступил на следующий этап своего замысла. Он нашел Анни Муни, он прибыл в Фаху, и вот теперь Анни Муни увидела его. Более того, она его признала и, кажется, улыбнулась. Он позволил этой мысли питать себя – так, как это позволяют себе влюбленные, и, в свою очередь, напитал ее пасхальным оптимизмом и тем, что побитая временем греза воплощается в соответствии с замыслом.
Меня, разумеется, сковало от неусвояемой вины и прегрешенья, а от такого чувства не отделаешься, просто отвернувшись от Церкви, но времени различать между грехами мелкими и смертным не было. Явилась баранья нога, невесть на какие средства приобретенная. И за миг до приглашения к столу Дуна приставил пятый стул, а еще через несколько мгновений подъехал автомобиль и, по-прежнему похожая на черно-белую птицу, объявилась Мать Аквина.
* * *
Мы не виделись с похорон моей матери, когда Мать Аквина восседала на первом ряду с бледной, монаршей торжественностью, коя всем давала понять, что носительница ее состоит в близком родстве со Смертью. Монахини в то время были эдакой аристократией, и мать-настоятельница, как утверждали, летала высоко. Самый воздух вокруг нее менялся, и, намеренно это делалось или нет, почти кто угодно рядом с ней казался мельче. Сняв платок и фартук и слегка взбив кудри, Суся вышла к столу с девичьей застенчивостью – как раз когда Дуна жал Матери руку, как накручивают колодезный ворот.
– Вот так так! – повторял он. – Ну дела!
Суся слегка изобразила лицом коленопреклоненную покорность.
– Добро пожаловать, Матушка.
– Обедаем в саду? – спросила Мать Аквина. То, сколько всего она умудрялась запихнуть в один-единственный вопрос, – настоящее искусство.
– Как Господь, – отозвался Дуна. Улыбка у него была такая, что некуда деваться. Мне, во всяком случае, деться не удавалось.
Мир в целом Мать Аквину не впечатлял. Монахини жили вне нормального календаря, многие, казалось, были неопределенного возраста и, словно по завету, проживали год за годом, не меняясь, однако в результате свидетельствовали всем оплошностям, какие приключались с человечеством. Благодаря телеграфу душ, каким пользуются люди религии, Мать Аквина знала, что мое призвание меня подводит, и теперь, как бледный нунций, явилась с намерением укрепить его. Темные глаза ее отыскали меня.
– А вот и ты.
– Мать Аквина. – Я увернулся от ее испытующего взгляда, отведя свой в сторону, и сказал: – Это Кристи.
– С Пасхой вас, Сестра.
– Матушка. А вы кто будете?
– Я постоялец.
– Электрик, – вставил Дуна.
– Я несу свет, – сказал Кристи с легким сердцем и был резковато прерван: Мать Аквина уселась на стул, поставленный в саду, и тут же поехала вбок и вцепилась в стол, соприкоснувшись с непререкаемой Колумбовой истиной: ни одна ножка в приходе Фаха не была ровной.
С умноженной оторопью Суся убралась внутрь, метнув в дверях два призывных взгляда-крюка в Дуну, прежде чем отдать баранине последние почести.
Я болтался у стола.
– Сядь!
Я сел. Сел и Кристи.
Мать Аквина глянула мне в глаза.
– Твоя мать с небес прислала меня, – проговорила она.
– Как у нее дела? – спросил Кристи.
* * *
Горестный факт: трапеза, о которой грезят не один месяц подряд, планируют не одну неделю и не один день стряпают, съедается в считаные минуты. Ни приличные манеры, ни долгая предшествовавшая молитва Матери Аквины, ни Дунина театральщина, посвященная диковине салфеток, – размещение ее на одной коленке, чтобы виднелся вышитый герб, намекавший на Английское адмиралтейство, затем на другой, раз уж подлива предпочла ее, а затем уже заправить ее за ворот, эдаким запятнанным флагом под подбородком, – не смогли отсрочить неизбежного. Под палящим флоридским солнцем исчезла баранья нога, а вместе с нею жареный картофель, картофельное пюре, зеленый горошек, морковь, лук, репа, Господи помоги, пастернак, а также подлива, от солнца фосфоресцировавшая в соуснике, при встрече же с мясом радуга рассеивалась. Мятное желе, поскольку никому толком не нравилось, а место на столе обеспечивали ему лишь традиция, исход народа Израилева да светские обычаи XVIII века, трапезу пережило.
В обход местного обычая питаться молча Кристи прибегнул к кулинарному комментарию. Хотя баранины не ел, он разразился непрерывным потоком комплиментов, куда мы с Дуной вбросили свои два пенса, преимущественно во внесловесном виде. Избыток благоговения мешал светской беседе. Возможно, от чуждой фаханам манеры обедать на свежем воздухе, а может, оттого, что трапеза так далеко выходила за пределы обыденного, казалось, что наш пир – продолжение Святого Дня. Мать Аквина несла на себе все приметы того. Ела, выпрямив спину, молча, словно вела богослужение. Удовольствия в том не наблюдалось. К счастью, она не начала нотацию, какой, мне казалось, следовало ожидать. Наконец я осознал, что, по ее мнению, само ее присутствие, как когда-то говорили, должно быть красноречивее всяких слов. Красноречие это копилось у меня внутри.
