— Есть, сэр, — отозвался мичман, вытягиваясь по стойке «смирно».
Шлюпка мигом доставила Хорнблауэра к «Триумфу». Старшина поднял четыре пальца, показывая, что прибыл капитан, но морские пехотинцы и фалрепные не встречали Хорнблауэра у борта — флот не может оказывать почести всяким самозванцам. Однако Харди был на палубе — громадный, на голову выше остальных. При виде Хорнблауэра его мясистое лицо осветилось изумлением.
— Господи, и впрямь Хорнблауэр, — сказал Харди, шагая вперед с протянутой рукой. — С возвращением, сэр. Как вы здесь оказались, сэр? Как отбили «Волшебницу»? Как…
Харди хотел сказать «как вернулись с того света?», но такой вопрос припахивал бы невежливостью. Хорнблауэр пожал протянутую руку и с удовольствием ощутил под ногами шканцы линейного корабля. Он не мог говорить то ли от полноты сердца, то ли просто от усталости. Во всяком случае, на вопросы Харди он не ответил.
— Идемте ко мне в каюту, — любезно предложил Харди. Флегматик по натуре, он тем не менее способен был понять чужие затруднения.
В каюте, на обитом мягкими подушками рундуке, под портретом Нельсона в переборке, Хорнблауэр немного пришел в себя. Вокруг поскрипывала древесина, за большим кормовым окном колыхалось море. Он рассказал о себе вкратце, несколькими сжатыми фразами; Харди, сам немногословный, слушал внимательно, тянул себя за ус и кивал после каждой фразы.
— Атаке на Росас был посвящен целый «Вестник», — сказал он. — Тело Лейтона привезли в Англию и похоронили в соборе Святого Павла.
У Хорнблауэра поплыло перед глазами, приветливое лицо и пышные усы Харди скрыл туман.
— Так он убит? — спросил Хорнблауэр.
— Умер от ран в Гибралтаре.
Значит, леди Барбара овдовела — овдовела шесть месяцев назад.
— Вы не слышали о моей жене? — спросил Хорнблауэр.
Харди, как ни мало интересовался женщинами, не удивился вопросу и не увидел его связи с предыдущим.
— Я читал, что правительство назначило ей содержание, когда пришло известие о… о вашей смерти.
— А больше ничего? Она должна была родить.
— Не знаю. Мы в море уже четыре месяца.
Хорнблауэр опустил голову. Весть о гибели Лейтона окончательно выбила его из равновесия. Он не знал, радоваться ему или печалиться. Леди Барбара по-прежнему для него недоступна и, возможно, вновь выйдет замуж.
— Ну, — сказал Харди. — Позавтракаете?
— Буш и старшина моей гички на тендере, — сказал Хорнблауэр. — Я прежде должен позаботиться о них.
XVI
Они завтракали, когда в каюту вошел мичман.
— С мачты заметили эскадру, сэр, — доложил он, обращаясь к Харди.
— Очень хорошо.
Мичман вышел, и Харди вновь повернулся к Хорнблауэру.
— Я должен доложить о вас его милости.
— Он еще командует? — изумился Хорнблауэр. Он не ожидал, что правительство даст адмиралу лорду Гамбиру дослужить его три года главнокомандующим после губительного бездействия на Баскском рейде
[54].
— Он спускает флаг в следующем месяце, — мрачно отвечал Харди (большинство офицеров мрачнели, говоря о Тоскливом Джимми). — Трибунал оправдал его вчистую, так что его поневоле оставили до конца срока.
Тень смущения пробежала по лицу Харди — он упомянул о трибунале в присутствии человека, которому это испытание еще предстоит.
— Полагаю, ничего другого не оставалось, — ответил Хорнблауэр, думая о том же, что и его собрат. Захочет ли трибунал оправдать безвестного капитана?
Харди нарушил неловкое молчание.
— Подниметесь со мной на палубу? — спросил он.
Под ветром на горизонте возникла длинная колонна идущих в бейдевинд кораблей. Они шли ровным строем, словно скованные цепью. Ла-Маншский флот на маневрах — восемнадцать лет постоянных учений принесли ему безусловное превосходство над всеми флотами мира.
— «Виктория» впереди, — сказал Харди, передавая Хорнблауэру подзорную трубу. — Сигнальный мичман! «„Триумф“ — флагману. Имею на борту…»
Пока Харди диктовал, Хорнблауэр смотрел в подзорную трубу. Длинную-предлинную колонну возглавлял трехпалубник под адмиральским флагом на грот-мачте, широкие полосы по бортам сверкали на солнце. Флагман Джервиса при Сан-Висенти, Худа в Средиземном море, Нельсона при Трафальгаре. Теперь это флагман Тоскливого Джимми — так жестоко шутит судьба.
На сигнальном фале «Виктории» распустились флажки.
Харди диктовал ответ.
— Адмирал приглашает вас к себе, сэр, — сказал он, закончив и поворачиваясь к Хорнблауэру. — Надеюсь, вы сделаете мне честь, воспользовавшись моей гичкой?
Гичка «Триумфа» была покрашена лимонно-желтой краской с черной каймой, весла тоже; команда была в лимонных фуфайках с черными шейными платками. Хорнблауэр садился на кормовую банку — рука еще ныла от крепкого пожатия Харди — и мрачно думал, что никогда не имел средств наряжать команду своей гички. Это было его больное место. Харди, должно быть, богат — призовые деньги после Трафальгара и пенсион почетного полковника морской пехоты. Лучше не сравнивать. Харди — баронет, богатый, прославленный, а он сам — нищий, безвестный, в ожидании суда.
На борту «Виктории» его приветствовали честь по чести — морские пехотинцы взяли на караул, фалрепные в белых перчатках козыряли, боцманские дудки заливались свистом, капитан на шканцах с готовностью протянул руку — странно, ведь перед ним человек, которого вскорости будут судить.
— Я — Календер, капитан флота, — сказал он. — Его милость в каюте и ждет вас.
Он повел Хорнблауэра вниз, на удивление приветливый.
— Я был первым на «Амазонке», — напомнил он, — когда вы служили на «Неустанном». Помните меня?
— Да, — ответил Хорнблауэр. Он не сказал этого сам, боясь, что его поставят на место.
— Как сейчас помню — Пелью тогда о вас рассказывал.
Что бы ни говорил о нем Пелью, это могло быть только хорошее. Именно его горячей поддержке Хорнблауэр был обязан своим повышением. Со стороны Календера очень любезно заговорить об этом в трудную для Хорнблауэра минуту.
Лорд Гамбир, в отличие от Харди, не позаботился о пышном убранстве каюты — самым заметным ее украшением была огромная Библия в окованном медью переплете. Сам Гамбир, насупленный, с отвислыми щеками, сидел под большим кормовым окном и диктовал писарю, который при появлении двух капитанов поспешно ретировался.
