Переезд обернулся для семьи финансовой катастрофой. Так случилось, что в это же самое время Джорджу Смиту урезали жалованье. Он должен был содержать два дома, в Каире и в Лондоне, и раз в год навещать детей, а денег решительно не хватало. Саре пришлось перебраться в бедный район Кэмберуэлл. Это были уже почти трущобы: многие соседские дети ходили в школу босиком. Для трехлетнего Сесила все тут было непривычно: шерстяная одежда, шарф на горле, февральский холод после каирской жары. Рабочие, делавшие в доме ремонт, почему-то не понимали по-арабски (маленький Сесил прекрасно говорил по-английски, но в его представлении люди этого социального слоя английского знать не могли), а вместо множества слуг за детьми присматривала одна-единственная девушка Мэгги. (Позже Форестер писал: «Помню, я случайно подслушал, как мама жаловалась, что пришлось увеличить ей жалованье с двенадцати до четырнадцати фунтов — с шестидесяти до семидесяти долларов — в год, а ведь она работала только с шести утра до десяти вечера».) Еще хуже, чем детям, приходилось Саре: пятнадцать лет она была женой колониального чиновника, присутствовала на светских раутах, каталась по Нилу на прогулочном корабле — и внезапно оказалась почти что на лондонском дне, одна, без поддержки мужа, которому не хватало денег даже приехать в отпуск. Соседи, считавшие подозрительным, что женщина приехала с пятью детьми без мужа, не здоровались с ней на улице — этого мальчик тогда не замечал, но видел, как она плачет.
К трем годам, когда Сесила отдали в муниципальную подготовительную школу, он уже умел читать и писать, и, разумеется, очень скучал, пока другие мучительно учились писать «палочки и крючочки». «И сразу я испытал чувство, которое потом узнал так хорошо и с каждым годом ненавидел все больше, — ощущение, что я не такой, как все, — написал он в „Задолго до сорока“. — Я был другим — не из-за красоты моего тела или души, а в силу обстоятельств. У меня не было дома отца (или „папаши“, или „старика“). Я родился в Египте, путешествовал на больших пароходах и смотрел в глаза верблюдам не только в зоологическом саду. Я был одет лучше большинства детей. Я был единственным Сесилом среди десятков Томми и Бертов и при всем желании не мог говорить на кокни, как они. Все это выделяло меня в глазах детей, в точности как умение читать и писать — в глазах учителей, хотя не помню, чтобы меня за это обижали». Вдобавок мать категорически запрещала ему дружить с другими учениками. Гулять его тоже не отпускали, чтобы он не завел себе неподобающих товарищей. Один раз Сесил выбрался из дома через окно второго этажа и провел на улице полдня, но дома ему так влетело, что больше он таких попыток не повторял.
Зато из-за того, что у Сары не хватило денег на мебель, у детей был целый свободный этаж для игр. Как-то им подарили картонную модель нельсоновского линейного корабля. Под руководством Джеффри, который был на десять лет старше Сесила, они наделали еще моделей и разыгрывали сражения между линейными кораблями, шлюпами и фрегатами; они вели войны, двигая оловянных солдатиков по карте Европы от Берлина до Москвы, писали приказы нельсоновским языком и армейские реестры.
И разумеется, было чтение. Читал Сесил очень быстро: «Еще до семи лет у меня выработалась привычка (которую я сохраняю до сих пор) прочитывать за день по меньшей мере одну книгу». Форестер утверждал, что научился читать по подшивкам детской газеты «Чамс», которую покупали старшим братьям. В газете печатали истории с продолжениями, и он особенно любил в них серии Сэмюэля Уолки (1871–1953), чрезвычайно плодовитого детского писателя. Позже Форестер вспоминал, что до сих пор помнит эти истории «про пиратов, испанцев и корабли с сокровищами»: «В одной истории герой понял, о чем шепчутся заговорщики, потому что учил испанский в Лейденском университете. Я не имел ни малейшего понятия, что такое Лейденский университет, но такой местный колорит совершенно меня убедил». Еще он читал обычные детские книги того времени — Генти, Баллантайна, Коллингвуда. «По легким ступеням С.Р. Крокетта и Райдера Хаггарда я поднялся на вершины Диккенса (который ужасно мне не понравился) и Теккерея (которого полюбил), миссис Генри Вуд, Шарлотты М. Янг, Джейн Остин, Дж. П. Р. Джеймса, Генри Джеймса и Герберта Уэллса». Пятьдесят лет спустя Форестер писал: «Маленький бледный мальчик, такой худой, что казался недокормленным, шагал по Пекхэм-роуд с большой стопкой книг. Он был младшим из пяти детей, а еще у него были отец и мать, так что мог брать в библиотеке книги сразу на семь читательских билетов. Нет, если припомнить, были отдельные билеты для художественной литературы и для нехудожественной, значит всего получалось четырнадцать. Почти каждый день я возвращал в библиотеку одну охапку книг и брал другую, чтобы читать долгими зачарованными вечерами, не замечая ничего вокруг. Ни один пьяница не уходил так глубоко в свой мир, как я во время этих запоев. Помню, как я упивался бесконечными томами „Истории упадка и разрушения Римской империи“ Гиббона, которые потом стали любимым чтением юного Горацио Хорнблауэра; помню просторы, открывавшиеся передо мной за каждым новым поворотом в волшебном саду литературы: Уэллс, Киплинг, Конрад; их красота еще усугублялась ощущением личного открытия, поскольку одинокому, замкнутому мальчику и в голову не приходило, что остальной мир тоже читает Киплинга и Уэллса. <…> Я прочел каждую книгу в библиотеке хотя бы по разу, а иные дважды и трижды; не дошел только до трудов по музыке и философии». Когда заканчивались другие книги, он читал энциклопедии; привычка читать энциклопедии подряд, просто для удовольствия, осталась с ним на всю жизнь и немало повлияла на его книги, в том числе на хорнблауэровский цикл.
Касательно первой части отрывка старший брат писателя, Джеффри Траутон Смит, заметил в своих мемуарах: «Неправда, будто Сесил брал себе книги на наши читательские билеты. Мы все постоянно ходили в библиотеку. Я часто говорю, что как писатель он лучше, чем как историк».
Впрочем, маленький Сесил интересовался не только чтением. Как-то он сумел купить в местной лавчонке «на три пенни пороха», насыпал его в деревянное гнездо для шеста, державшего бельевую веревку в огороде за домом одноклассника, и поджег самодельным бикфордовым шнуром (как сделать бикфордов шнур, он прочел в энциклопедии, хотя практическое осуществление потребовало многих дней проб и ошибок). Позже он описал этот «Большой взрыв» так: «Пороха под бельевым шестом было столько же, сколько во времена Нельсона заряжали в тридцатидвухфунтовую пушку». Раздался страшный грохот, шест перелетел через два участка, несколько окон вылетели, и явился полисмен…
В 1905-м конку сменили электрические трамваи, и маленький Сесил вместе с тысячами других мальчишек наблюдал великолепную церемонию открытия линии: на открытой крыше белого трамвая ехали принц Уэльский (впоследствии Георг V) с принцессой и пятью детьми (включая будущих Эдуарда VII и Георга VI). Маленькие члены королевской семьи в белых матросских костюмчиках явно были в восторге от поездки на трамвае, а их отец, в черном фраке, приподнимал блестящий шелковый цилиндр, приветствуя толпу.
За пенни, который Сесилу давали в субботу, можно было доехать на трамвае до Гринвича с его Морским музеем. Там мальчик разглядывал модели кораблей и нельсоновские реликвии. «Позже я бродил там, разглядывая те же самые модели и проверяя, какую часть палубы линейного корабля видел капитан Хорнблауэр со шканцев, — писал он. — Возможно, не ходи трамвай в Гринвич, я бы сейчас зарабатывал на жизнь честным трудом».
