И все же обед достиг поставленной цели. Теперь Хорнблауэр мог на палубе встречаться с леди Барбарой глазами. Он даже мог говорить с ней, обсуждать состояние нескольких еще не выздоровевших раненых, а после первых утренних бесед ему стало легко говорить с ней душными вечерами и волшебными тропическими ночами, когда «Лидия» мягко скользила по спокойному океану. Он смирился со своими потрепанными сюртуками и бесформенными штанами, он забыл, что некогда лелеял постыдное намерение до конца плавания запереть леди Барбару в каюте. Теперь в его памяти реже вставали мучительные картины прошлого: прикованный к палубе Эль-Супремо, умирающий Гэлбрейт, распростертое на окровавленных досках маленькое безголовое тело Клэя. А когда эти воспоминания поблекли, исчез и повод упрекать себя в трусости за то, что они его тревожат.
То были и впрямь счастливые дни. Жизнь «Лидии» шла заведенным чередом, словно часовой механизм. Почти постоянно дул свежий ветер, иногда он крепчал, внося в их жизнь приятное разнообразие. Бесконечная вереница золотых дней ни разу не нарушалась штормом, и казалось — до пятидесяти градусов южной широты еще невероятно далеко; можно было наслаждаться неувядающим блаженством, невзирая на предупреждения, которые несли инструментальные замеры: каждый полдень солнце оказывалось все ниже, и каждую полночь все выше вставал Южный Крест.
Они сдружились в те божественные вечера, когда кильватерная струя казалась длинным огненным хвостом на слабо светящемся море. Они научились говорить друг с другом без конца. Она рассказывала о легкомысленных нравах вице-королевского двора в Дублине, об интригах, которые плелись вокруг генерал-губернатора Индии, о том, как нищие французские эмигранты ставят на место гордых своей мошной железных магнатов с севера, о чудачествах лорда Байрона и тупости герцогов крови; а Хорнблауэр научился слушать и не завидовать.
Он, в свой черед, рассказывал о месяцах блокады, о штормах близ неприютного бискайского побережья, о том, как Пелью провел свой фрегат в самую полосу прибоя и потопил «Друа-де-л’ом» с двумя тысячами человек на борту
[17], тяготах, жестокостях и лишениях, об однообразной и многотрудной жизни, столь же диковинной для нее, сколь диковинной была для него жизнь, о которой рассказывала она. Подавив смущение и стыд, Хорнблауэр поведал ей о своих чаяниях, которые, он знал, покажутся ей наивными, как детская мечта о деревянной лошадке, — о двух тысячах фунтов призовых денег, достаточных, он считал, чтобы просуществовать на половинное жалованье, о нескольких акрах земли, домике, полках и полках книг.
И все же она слушала его без улыбки, и даже легкая зависть читалась на ее освещенном луной лице: ибо ее чаяния были куда более расплывчатые и гораздо менее осуществимые. Она едва ли знала, чего хочет, но точно знала — чего бы то ни было она может добиться, только заарканив мужа. То, что графская дочь завидует нищему капитану, трогало Хорнблауэра неимоверно; это льстило ему, и в то же время его огорчало, что леди Барбара должна кому-нибудь в чем-нибудь завидовать.
Они говорили о книгах и о поэзии. Хорнблауэр защищал честь классической школы, восходящей ко дням королевы Анны, от варваров, возглавивших мятеж и с упоением крушивших все и всяческие устои. Она слушала его спокойно, даже с одобрением, когда он говорил о Гиббоне (которым искренно восхищался), о Джонсоне и Свифте, когда цитировал Поупа и Грея, но она одобряла и разрушителей. Был такой безумец, Вордсворт, о чьих революционных воззрениях на литературу Хорнблауэр не мог слушать без содрогания; но леди Барбара что-то в нем находила. Она легонько огорошила Хорнблауэра, объявив Грея провозвестником этой же школы. Она цитировала Кэмпбелла
[18] и этого средневекового новатора Скотта. Она добилась, что Хорнблауэр нехотя одобрил новомодную поэму «Сказание о старом мореходе», хотя он твердо стоял на своем убеждении, что единственное ее достоинство заключено в содержании и Поуп бы куда лучше изложил тот же сюжет героическим стихом — особенно если б Поупу помогал кто-нибудь, лучше знакомый с морской практикой и навигацией, чем этот хваленый Кольридж.
Леди Барбара иногда дивилась, что флотский офицер проявляет такой живой интерес к литературе, но она училась быстро. Не все капитаны так одинаковы, как это представляется со стороны. От Буша, от Джерарда и Кристела, да и от самого Хорнблауэра она узнала о капитанах, которые писали греческие элегии, о капитанах, которые украшали свои каюты мраморными статуями, вывезенными с греческих островов, о капитанах, которые классифицировали морских моллюсков и переписывались с Кювье, — были и такие. Но были и другие — капитаны, обожавшие смотреть, как девятихвостая кошка спускает с человека кожу, капитаны, которые каждую ночь напивались до беспамятства и в припадке белой горячки устраивали на корабле переполох, капитаны, которые морили команду голодом, и капитаны, которые каждый час, днем и ночью, приказывали свистать всех наверх. И тем не менее она была убеждена, что Хорнблауэр — выдающийся представитель сословия, малоуважаемого людьми сухопутными.
Она с самого прибытия на корабль находила общество Хорнблауэра приятным. Теперь они пристрастились друг к другу, как два наркомана, и, оказавшись порознь, испытывали смутное беспокойство. Путешествие было однообразным, и привычки складывались быстро. Так, у них вошло в обиход обмениваться улыбками, встречаясь утром на шканцах, — и улыбки эти освещались воспоминаниями о памятной им одним беседе. У Хорнблауэра вошло в привычку обсуждать с ней проделанный путь после полуденных замеров солнца, а потом вместе пить кофе у гакаборта. Главным же их обыкновением было встречаться на закате, никогда заранее не сговариваясь, и в праздности проводить время за разговором, который возникал как бы из ничего и причудливо расцветал под волшебным светом звезд, пока с едва ли осознаваемой неохотой они далеко за полночь не расходились по каютам.
Иногда они сидели молча, без слов наблюдая, как кружат меж звезд мачты, и мысли их текли в одном русле, так что заговоривший первым вторил мыслям собеседника. И рука леди Барбары, как у всякой здоровой молодой женщины, лежала там, где ее легко можно было коснуться. Мужчины часто брали ее за руку, когда ей этого не хотелось, на лондонских балах и на приемах у генерал-губернатора, но сейчас, даже сознавая, как неосторожно поощрять малейшую физическую близость в плавании, которое продлится еще месяц, она опрометчиво шла на риск, не стараясь вникнуть в свои мотивы. Но Хорнблауэр, казалось, не замечал ее руки. Она видела его бестревожное лицо, обращенное к звездам, вспоминала тот вечер, когда, разговаривая с Бушем, увидела муку на этом лице, и радовалась, поздравляя себя с тем, что произвела в нем такую перемену.
Эта счастливая пора длилась несколько недель. «Лидия» упорно неслась на юг, вечера стали прохладными, синее небо посерело, и после многих ясных недель первый дождь оросил палубу «Лидии». Западный ветер становился все более пронизывающим, так что леди Барбаре, чтобы сидеть на палубе, приходилось кутаться в плащ. Вечера у гакаборта пришли к неминуемому концу. «Лидия» неслась, подгоняемая свежим ветром, становилось все холоднее, хотя в Южном полушарии стояло лето. Впервые в жизни леди Барбара увидела Хорнблауэра в дождевике и зюйдвестке и подумала, что, как ни странно, этот ужасный наряд ему к лицу. Временами он неспешно заходил в каюту — раскрасневшийся от ветра, с блестящими глазами, — и она чувствовала, что пульс ее учащается.
