У мамочки не понравилось и решила приехать к свекру. Стоит. Глазами хлопает. Красивыми глазами. Он даже понял, почему Джонни так проняло, если его самого током прострелило от этой древесной зелени, как после ливня, отливающей ярким изумрудным свечением, в сочетании с матовой, белой кожей и рыжеватыми прядями волос, выбившимися из-под соломенной шляпы. И эта одежда. Вырядилась не хуже своей мамаши в рабочие часы на Роу-стрит. Грудь наружу, шорты ползадницы открывают, ноги от ушей. Смотрит на нее и чувствует, как в горле пересохло, потому что давно не видел таких красивых, а точнее, никогда. Или потому, что некогда было, или потому, что у них в захолустье таких просто нет. Разве что дочка Роуз Кларк с таверны, но та как-то поскромнее, посерее будет. Хоть и считается первой красавицей на деревне.
Но в сравнении с этой маленькой сучкой тут же меркнет. Вроде дочка шавки с подворотни, а держится и смотрит так, словно только что спустилась с пьедестала и корону снять не успела.
Что она нашла в его Джонни? В его длинном, худом Джонни, у которого раньше и девчонки не было? В нищем Джонни, вечно ищущем денег на дозу? Она на наркоманку не похожа. Он их перевидел предостаточно, когда сына по притонам искал. Слишком чистая, гламурная, вот-вот брезгливо скривит нос.
Прогнать хотелось ужасно, вышвырнуть за ворота. Но в доме спала Джекки. Маленькая любимая Джекки, которой так нужна мама, а еще нужна еда, подгузники и одежда, а если Керук не выйдет на работу, они ноги протянут. Так что придется сучку впустить…как бы ему ни хотелось обратного.
Яблочко от яблоньки. Интересно, она от Джонни к кому-то ушла? Тогда где этот кто-то?
Продолжает забивать гвозди, а сам украдкой наблюдает за ней. За тем, как Соул бегает за ней и пытается клюнуть. Соул был местным псом заводилой. Петухопсом, точнее. Керук подобрал его на дороге, полудохлый Соул выпал с телеги Флетчера, который ехал на ярмарку в город и вез на продажу своих курей. Тот тогда отказался от петушка, мол хилый, дохлый. Все равно никто не купит. Керук забрал к себе. Соул долго жил дома, прихрамывал на одну лапу. Вырос из него белоснежный самец с ярко-красным гребнем и распушенным хвостом. Злобный, как собака. Чужаков гонит прочь, никого не боится, даже волкодава Дакоту, которой чуть глаз не выклевал, когда та была еще щенком и пыталась влезть в курятник. Чьи куры — Дак узнала сразу и больше не экспериментировала.
Керук наблюдал, как Соул гоняет наглую дрянь по двору, и не собирался ей помогать. Ему нравилось, как она прыгает, как пытается удрать, как перепугано хлопает руками.
Первый день она немыслимо его раздражала. Бестолочь городская. Сразу видно, и метлы в руках не держала. Ходит везде, осматривается с этим выражением лица, от которого у него руки в кулаки сжимаются. Словно в сарай попала из хором царских.
Можно подумать, в вашей квартире съемной было лучше или в подворотне ее мамочки. Строит из себя. И с ребенком что делать не знает… Наверное, за дочкой Джон ухаживал. Говорили, что какое-то время он остепенился и был чистым ради ребенка. А эта…свой курносый нос морщит и тряпку берет двумя пальцами, чтоб не испачкаться.
Наблюдал за ней, и то от злости трясло всего, то…невольно засматривался. Потому что тонкая вся и в то же время сочная, округлая. Наклоняется, а ему ягодицы ее видно и ноги длинные с аккуратными коленями, тонкими лодыжками и маленькими ступнями с аккуратными пальчиками и розовыми ноготками. И полковника бросает в жар. Сам не понимает почему. Наверное, от злости. Мимо комнаты ее проходит и вечно тянет заглянуть. Убеждает себя, что из-за внучки. Чтоб на маленькую Джекки посмотреть, а сам скользит взглядом по округлому белому плечику, по нежной щеке и по длинным ресницам, по волосам, рассыпанным по подушке. Из окна дует, и он подавляет в себе желание поправить одеяло на высунутой ножке.
Он ее тогда увидел в ванной. Стоит у зеркала в одних трусиках…не знает, что он вернулся. Волосы свои расчесывает, а упругая девичья грудь подпрыгивает в такт каждому движению, и соски торчат. Сжались от холода. Его потом прошибло и паху прострелило. Выскочил на улицу, воздух открытым ртом хватает, а дышать нечем, и член уперся в штаны так, что шов режет яйца. О дерево облокотился и отдышаться не может. Трясет всего. А потом от стыда лихорадить начинает. Потому что это жена его сына. Потому что мать его внучки, и смотреть на нее вот так нельзя, мать вашу. И она…сучка. Нарочно — что не наряд, то провокация. И волосы эти вечно струятся по спине, и ноги голые, и грудь эта. Вечно не вмещается в ее майки. Как будто нарочно на несколько размеров меньше купила, чтоб вываливать их на обозрение голодным мужикам. А он голодный…он, оказывается, зверски голодный. Поехал тогда в соответствующее заведение. Спустить. Думал, отпустит… а ни хрена. Он шлюху трахал, а перед глазами волосы с рыжинкой и спина гибкая, белая. А когда кончал, за груди вцепился…потому что они перед глазами колыхаются…точнее, не они, а те, другие. Мельком в зеркале увиденные…кончает и видит глаза зеленые.
В тот вечер домой вернулся, а она снова на кухне в этих шортах своих и кофте короткой. Старался не смотреть…А потом из-за борща взорвался. Просто снесло все планки. И когда ушла, позлорадствовал. Пусть валит. Пусть исчезнет с его глаз и не мельтешит. Сам справится…пусть уходит. Зато мысли эти в голову лезть перестанут, и раздирать не будет от похоти так, что просыпается от нытья в паху и со стояком такой силы, что потом только ледяной душ помогает. И стыдно зверски. Перед Джонни. Перед самим собой. Перед маленькой Джекки. И чувствует себя животным, конченым педофилом. Она же в дочки ему годится. Сколько ей? Двадцать? А ему…
Потом испугался…сам не понял, как нашел себя верхом на Герцоге с Ромом, идущим по следу, сразу понял, что она не в ту сторону пошла, и накрыло паникой. Мчался за ней, как сумасшедший, вся спина липким потом покрылась и сердце дергалось в груди словно бешеное. Знал, куда могла забрести, чувствовал. Немало путников там сгинуло в ураганы. И машины падали с обрыва, и лошади шеи сворачивали, и люди кости себе ломали.
«Ищи, Дакота, ищи…»
Мысленно говорит собаке и сам следы ищет, высматривает примятую траву, рыжеватый волос на ветке, запах ее духов и мыла, которое сам покупал в душ. Когда понял, что с обрыва сорвалась, рот в немом крике открыл и туда, а потом отлегло…на плато упала. Дура. Ну какая же она дура, эта девчонка. Он даже имя ее вслух не называл. Пока нет имени, нет в твоей жизни человека. Как только имя его произнес — значит впустил в свою память и в свою жизнь. А ее нельзя впускать. Она ненадолго, как и все в его жизни. Она скоротечна, как луна раз в месяц или как тень от листьев.
Достал из ямы, и когда на руки поднял, голова закружилась…от нее пахло цветами. Душистым полем цветов с его Родины. Там, где вигвамы из шкуры буйволов стоят в зарослях дикой акации, и кричит оцелот где-то в кустах, охотясь за добычей. Целое поле оранжевых рейен с зелеными лепестками. Рейена…она похожа на рейену. На цветок. Красивый, благоухающий и хрупкий. Льнет к нему, обвивает своими руками, голову на плечо склоняет, и его снова начинает трясти, потому что ладонями чувствует ее тело. Женское тело. То самое, которое видел в зеркале и чуть не сошел с ума.
