– Так, наброски, – небрежно ответила она. – Я все приберу. Я уже сказала.
Не говоря больше ни слова, он стал рассматривать рисунки, осторожно приподнимая их за уголки. Он увидел и понял уже, чего, собственно, она добивалась – это было видно по ее смелым, даже дерзким наброскам: используя мотивы народного искусства Америки, создать нечто свое, особое, неповторимое. И, судя по тому, что он видел перед собой, у нее это превосходно получится.
Снова он отчетливо понял, что, как бы она ни раздражала его, ни выводила из себя своей резкостью, своими эксцентричными манерами, он не сможет избавиться от воздействия ее самобытного таланта. Не сможет, да и не захочет.
– Вижу, вы не теряли времени даром, оккупируя мой кабинет.
– Это единственное, в чем мы хоть немного похожи друг на друга, – язвительно отвечала она. – Хотите еще что-нибудь сказать? – Она кивнула в сторону рисунков.
– Да. В вас хорошо развита способность постигать красоту и величественность неживой природы.
– Приятный комплимент, Роган. Он дорогого стоит. Что еще?
– Ваши работы говорят о вас самой, Мегги. Помогают понять, из каких противоречий вы сотканы. Чувствительность и высокомерие, милосердие и безжалостность. Чувственность и отчужденность.
– Вы много чего наговорили. Короче можно было бы сказать: легко поддающаяся переменам настроения.
Она словно накликала очередную его смену, ибо в ту самую минуту почувствовала быстрый и болезненный укол от сознания, что, по-видимому, бесполезно ожидать момента, когда он станет смотреть на нее теми же глазами, что на ее работы.
– Разве это такой уж недостаток? – с обидой спросила она. – Переменчивость в настроении?
– С ним трудно жить.
– Это касается только меня. – Она внезапно подошла к нему, провела рукой по щеке. – Я хотела бы спать с вами, Роган, и мы оба знаем это. Только не в том смысле, в каком хочет ваша прекрасная миссис Хенесси: чтобы иметь супруга и учителя.
Он обхватил рукой ее запястье, почувствовав, как часто и неровно бьется пульс.
– Что же вам мешает? – поинтересовался Роган. У нее был ответ. Он висел на самом кончике языка, но вдруг куда-то исчез, затерялся в биении ее собственного сердца.
– Обещаю ответить вам как только смогу. – Она поднялась на цыпочки, прильнула к нему всем телом, губами к его губам. – Пока мне достаточно этого, – пробормотала она, с трудом оторвавшись от него и учащенно дыша.
Кое-как собрав и уложив рисунки, она направилась к выходу. Роган молча наблюдал за ней.
– Маргарет Мэри, – успокоившись, сказал он, когда она уже взялась за дверную ручку, – на вашем месте я бы стер краску с лица.
Она сморщила нос, скосила глаза, пытаясь рассмотреть пятна краски, однако это ей не удалось.
– Черт с ней! – решила она и вышла, хлопнув дверью.
Ее прощальный порыв оказал благотворное влияние на самолюбие Рогана, но все же он был недоволен тем, с какой легкостью ей удавалось возбуждать его и переворачивать все внутри, меняя душевное состояние и настроение.
С присущим ему чувством долга, чего бы это ни касалось, он считал, что сейчас не время для настоящего сближения. Но уж если полагал бы иначе, то просто потащил бы ее прямо сейчас в какое-нибудь уединенное место и там совершил то, что избавило бы его от сумасшедшего желания и почти такого же раздражения от постоянной неудовлетворенности, сопутствующей их странным отношениям.
Тогда, наверное, взяв над ней верх, в полном и переносном смысле слова, он бы сумел восстановить утерянное равновесие духа.
Но, как уже говорилось, у него были обязательства, в том числе моральные, и он был человеком долга.
Роган взглянул на один из эскизов Мегги – она забыла его захватить. И снова его поразила смелость линий, сочность и красочность мимолетной зарисовки, этой быстро мелькнувшей мысли художника, влекущей и притягивающей внимание.
Будучи сам человеком искусства, он вряд ли мог ошибиться в своем суждении и попасть впросак.
Он отвернулся от листа бумаги, как от наваждения, и вышел из комнаты, но зрительный образ продолжал оставаться в нем, так же, как образ той, чья рука водила по этому листу.
– Мистер Суини, сэр…
Роган услыхал обращение к нему, уже проходя через главный зал. Повернувшись, он увидел перед собой худощавого, с проседью, плохо одетого мужчину, еще молодого, но выглядящего намного старше своих лет. Роган хорошо знал его.
– Здравствуйте, Эймен. Вас что-то не видно последнее время. – Роган произнес эти слова с отменной любезностью.
– Я работал. – Мужчина прижимал к себе потертую картонную папку, левый глаз у него подергивался от тика. – У меня много нового, мистер Суини.
Возможно, он говорит правду. Но скорее всего просто много пил. Это было написано на его лице: болезненно румяные щеки, припухшие веки; руки слегка трясутся, теребя завязки на папке.
– Я надеялся, у вас найдется время посмотреть, мистер Суини.
– К сожалению, завтра открытие выставки, Эймен.
– Знаю. Видел в газетах. – Он нервно облизнул губы. У него совершенно не оставалось денег. Последние были истрачены вчера в пивной, и сейчас ему нужно было хотя бы фунтов сто – заплатить за аренду комнаты, иначе его просто выкинут на улицу. – Я оставлю их вам, ладно, мистер Суини? Зайду в понедельник. Здесь.., здесь неплохие работы. Хочу, чтобы вы первый увидели их.
Роган не стал спрашивать, есть ли у Эймена деньги. Все было ясно и так, и он не хотел лишний раз унижать художника, когда-то подававшего немалые надежды. Художника, которого погубили неуверенность в себе и виски.
– В моем кабинете сейчас беспорядок, – сказал он мягко, – если не возражаете, пойдемте наверх, там я посмотрю, что вы сделали.
– Спасибо. – В налитых кровью глазах Эймена промелькнуло подобие улыбки, более трогательной и вызывающей больше жалости, нежели слез. – Спасибо, мистер Суини, я не отниму у вас много времени, обещаю вам.
– Я как раз собирался выпить чаю. – Роган поддерживал Эймена под руку, когда они начали подниматься по лестнице. – Надеюсь, вы присоединитесь ко мне?
– С удовольствием, мистер Суини.
Случилось так, что Мегги оказалась в коридоре позади мужчин, когда они направлялись к лестнице. Она слышала часть разговора, видела, как бережно поддерживал Роган полупьяного художника. По тону Рогана она поняла, что тот непременно купит что-то из работ Эймена, даже если они ему не будут нужны. Потому что просто дать деньги – как милостыню, как подачку – значило бы оскорбить несчастного, задерганного жизнью человека.
Этот поступок хозяина галереи уже заранее вызывал у нее большее уважение и одобрение, нежели все ежегодные гранты и дотации, выделяемые для художников, о чем ей с гордостью рассказывали Роган и Джозеф Донахоу.
