Шаннон не сразу обрела голос.
– Многие тут считают, – сказала она потом, – что он хотел быть поэтом, да только ему не хватало слов. Из того, что ты рассказал, вижу, что слова у него были.
Она опустила голову, посмотрела на свои руки – узкие, с длинными пальцами, как у матери. От отца у нее, она знала об этом, цвет глаз – зеленый. Что же еще он передал ей?
– Ты можешь сделать одну вещь для меня, Мерфи? – вдруг спросила она.
– Я сделаю для тебя все.
Она знала, что это не пустые слова. Но всего ей не было нужно. Сейчас.
– Отвези меня на Луп Хед. Ладно?
Он поднялся, начал собирать тарелки со стола.
– Надень куртку, дорогая. Там сегодня резкий ветер.
Пока они ехали, она думала: сколько же раз проходил и проезжал по этой самой дороге Том Конкеннан, совершая те же повороты, поднимаясь и спускаясь по тем же склонам. Так же, как она сейчас, видел он полуразрушенные каменные сараи без крыш, коз на длинной привязи, поедающих никому не принадлежащую траву.
Вывеска, прикрепленная к стене белого здания, вызвала у нее улыбку. Там было написано: «Последняя пивная перед Нью-Йорком».
Мерфи остановил грузовик, они вышли, и Шаннон была рада, что, кроме них, здесь сейчас никого нет. Никто не пришел в это утро глядеть на могучие скалы и на океанские волны. Только она и Мерфи, и еще – стонущий ветер, зазубренные каменные глыбы, шорох волн. И шепот предков, если души могут шептать.
Она подошла вслед за Мерфи к самой кромке океана, туда, где кончалась земля Ирландии.
Ветер стегал им лица, подхлестывал волны, украшая их белыми бурунами. Шум от всего этого казался прекрасной музыкой. К северу от того места, где они стояли, можно было видеть скалистую гряду Мор и три острова Аран.
– Они встретились здесь, – сказала она, сцепляя свои пальцы с пальцами Мерфи. – Мать говорила мне незадолго до смерти. В тот день шел дождь и было очень холодно. Он стоял совсем один, мой отец. И сразу привлек ее чем-то. Она в один миг влюбилась. Так бывает?
– Бывает, – ответил Мерфи, еще крепче сжимая ей пальцы.
– Она узнала, что он женат. Что у него дети. Понимала, что поступает плохо. Это и правда плохо. Я не могу думать иначе.
– Они оба заплатили немалую цену. Разве не так?
– Да, это так. Я много думала об этом. Но мне… – Она осеклась, потом заговорила снова: – Мне было гораздо легче, когда я не знала, что он любил ее, а она его. Не имела понятия, каким человеком он был, каким отцом… Каким мог быть и для меня, если бы все повернулось по-другому. Но у меня уже был отец, которого я знала с детства, который любил меня. И я любила его! – добавила она с ожесточением. – И люблю.
– Ты вовсе не должна меньше любить одного человека из-за любви к другому, – попытался успокоить ее Мерфи.
– Не знаю. – Она покачала головой. – Разве тем самым я не предаю кого-то одного из них? Не проявляю неверности? Может, оно не совсем правильно и разумно, но для меня так. Я не хочу, чтобы у меня были глаза Тома Конкеннана! – В голосе у нее послышались слезы. – Не хочу, чтоб его кровь текла во мне! – Она вырвала свою руку, прижала ко рту. – В ту минуту, когда мать рассказала мне об этом – понимаешь, Мерфи? – в ту самую минуту я словно лишилась чего-то важного. Как если глядишь в зеркало и вдруг видишь там не себя, а кого-то другого. И ты роняешь его, и оно разбивается на сотни осколков, которые не слепить.
Он погладил ее по голове.
– А что теперь ты в нем видишь, если смотришь?
– Оно… оно треснуло. Я вижу в нем себя, однако не совсем такой, как была. И боюсь, что такой уже никогда не увижу. – Она подняла к нему голову, в глазах была безысходность. – Из-за меня она потеряла семью, в которой родилась. Столкнулась с позором, с одиночеством. Из-за меня вышла замуж за человека, которого не любила. – Она отерла слезы тыльной стороной ладони. – Знаю, со временем она полюбила его. Ребенок все это чувствует, когда речь идет о его родителях. Но все равно она никогда не могла забыть Тома Конкеннана, выбросить его из сердца. Даже перед смертью вспоминала эти скалы и дождь и как увидела его два с лишним десятка лет назад.
– А ты бы хотела, чтоб она забыла?
– Да, хотела. Хотя ненавижу себя за это. Потому что в этот момент думаю не о ней и не о моем отце – о Колине, – а только о самой себе.
– Не суди себя слишком строго, Шаннон. Ты не заслуживаешь такого осуждения. Ведь для тебя это было как снег на голову.
– Ты не представляешь, какая спокойная, даже безмятежная, была у меня жизнь в семье. Как меня любили, уважали, оберегали. Надежный дом, хорошие школы, хотя их было несколько. И главное, спокойствие, твердая основа в семье, и в то же время почти никакого давления на меня, не говоря уж о насилии. А теперь оказывается, все держалось на лжи, на обмане. Это вызывает порою такую злость, которой я сама боюсь и за которую ужасно стыдно.
– Ты наговариваешь на себя, дорогая, – сказал он тихо, но она хорошо слышала его сквозь шум ветра, потому что его губы были возле ее уха. – Тебя мучает не злость, а всего-навсего печаль.
– Но как от нее больно!
– Да, дорогая. Потому что она теснит сердце. – Он крепче обнял ее и повернулся так, чтобы видеть перед собой одно лишь море. – Как прекрасно тут, правда? На самом краю земли. Когда-нибудь, довольно скоро, ты принесешь сюда свои кисти и краски и нарисуешь то, что чувствуешь.
– Не знаю, смогу ли. Здесь так много воспоминаний. Здесь призраки прошлого. – И оттого что она заговорила об этом, ей захотелось узнать подробности о вещих снах Мерфи, и она, набравшись смелости, спросила: – Ты говорил, что видел во сне всадника на белом коне и женщину. Это правда?
Не отрывая глаз от неспокойного океана, он медленно начал говорить:
– Чистая правда. Сначала – очень смутно, когда еще был мальчишкой. Потом видение повторилось, оно было более ясным. Это случилось после того, как я нашел ту медную пряжку в каменном кругу. А яснее всего – когда впервые увидел тебя на кухне у Брианны. Когда ты посмотрела на меня глазами, которые я уже видел раньше.
– У Тома Конкеннана?
– И у него тоже. Но те глаза – я говорю о моих видениях – были спокойными. В твоих же я сразу увидел боль, гнев и страсть. Поэтому я так глупо вел себя в первое время. Мне было не по себе.
– Человек так устроен, что поддается разным влияниям, – медленно, стараясь быть спокойной, заговорила Шаннон. – На него действует атмосфера тех мест, где живет, люди с их нормами жизни, характерами. Ну и, конечно, многое другое, не всегда известное и понятное нам. А в общем… – Она стала говорить быстрее. – В общем, в жизни много чудес или того, что мы называем так, до тех пор, пока не разберемся в них. Но тогда появляются новые чудеса.
– И лишают нас спокойствия.
