Прежде чем вывести на знакомый чердак, город на добрые пятнадцать минут затянул меня в свой лабиринт. С потаёнными местечками, минотаврами и путеводными нитями. Я улыбался, вспоминая эту легенду. Одно время сборник мифов древней Греции был моей любимой книгой.
Днём всё казалось совершенно другим. Нагромождения крыш, антенн и старых печных труб выстраивались в странную, пугающую архитектуру, где город будущего сливался с городом прошлого. Я вновь сидел на плечах у старого пана Кракова, держался за бороду, стараясь ненароком не сбить с его носа модные очки спутниковых тарелок. Тут и там встречалось что-то выходящее за грань понимания. Пара кроссовок, непонятно как попавших наверх, выцветших под солнцем и разбухших под дождями. Ворох ярко-жёлтых листьев в месте, где одна крыша сходится с другой, образуя впадину. Чёрная кошка под флигелем, проводившая меня наглым, сердитым взглядом. На плоском пятачке возле чердачного окна — продавленное кресло, стопка книг и телевизор под линялым навесом.
В промежутках между крышами кипела жизнь, а я возвышался над ней, чувствуя себя не то гордым орлом над кроликами и ящерицами, не то водителем подъёмного крана. На шаги над своей головой несколько раз выглядывали из окон верхних этажей люди. Один сердитый пан даже вытащил швабру, и попытался меня достать, но я дал стрекача.
Мимо, словно брёвна по реке, проплывали размышления, как я повешу моё сокровище на какой-нибудь верёвочке на шею. Хорошо бы, конечно, цепочку, но где ту цепочку найдёшь?.. Поэтому я счёл, что вполне хватит верёвочки. Вряд ли небесный талисман обидится — всё лучше, чем лежать на чердаке, никому не нужным.
Вот и знакомое оконце, всё ещё открытое, каким мы вчера его с Костей оставили. Внутрь натекла вода. Старинная мебель и картонные коробки как будто обсуждали что-то важное — так внезапно они замолкли при моём появлении. Бормоча извинения — я чувствовал себя неловко, что прервал их беседу — протиснулся внутрь. По усопшим листьям пробежала дрожь, где-то совсем рядом ворковали голуби.
Здесь пахло как и на любом чердаке — кислой гнильцой и пылью. Появилась вдруг странная мысль: «Я же во рту у старика!». Вот это кресло и вот тот поваленный шкаф — почерневшие корешки зубов; красный ковёр, собирающийся в одном конце морщинами, — язык. Под потолком на нитках громоздятся засохшие останки грибов, ночью я принял их за паутину. Также здесь были скрючившиеся в горшках цветы, которые я ночью не заметил, местами ещё живые, хотя свет здесь, должно быть, можно собрать в чайную ложку, а земля превратилась в белесый песчаник.
Тем не менее, следы человеческого пребывания здесь были. Несколько пластиковых бутылок из-под содовой, вроде той, что я пил вчера у пани Луизы. Обёртки от бутербродов — наверное, местные мальчишки тоже любят полазать по крышам.
Столбик света, словно потерявшийся в тумане маяк, маячил посреди комнаты, и я устремился туда. Взглянул через дырочку в крыше на пасмурное небо, склонился над тёмным пятном на полу, и с удовлетворением отметил, что оно не горелое. Нечто вроде родимого пятна на коже здания, его могла оставить какая-нибудь мебель, которая стояла здесь продолжительное время. Ага, вот и мебель: торшер с точно подходящей по размеру ножкой. Я поднял его двумя руками, кашляя от пыли, и торшер с грациозностью цапли шагнул на круг. Всё верно. Упавшей звездой тут и не пахнет. А что до ожога — наверное, почудилось. Сколько я к тому времени не спал?.. Сутки не спал уж точно, всякое могло привидеться. Тем более от того волдыря осталось только тёмное пятнышко, как, собственно, и от подпаленного пола.
Не знаю почему, но меня это здорово раздосадовало. В настоящие чудеса впору верить только сопливой малышне. «Так и думал, — бормотал я, — Так и думал».
От полноты чувств я принялся ковыряться в сложенных в картонной коробке вещах. Таких коробок здесь было несколько, они громоздились в сторонке, будто отыгравшие свое шахматные фигуры. Не запакованные, распахивающие душу любому, кто позарится на их содержимое.
И внезапно призраки прошлого заметались во мне, устроив в своих клетках настоящую истерику.
По вашему, они могут водиться только у героев вестернов, у какого-нибудь Хэна Соло, ведущего свой корабль к чужим звёздным системам?.. Неет, у такого пацана как я призраки прошлого тоже могут быть. Не обязательно дурные, всё-таки детство у меня было относительно счастливое, по подвалам и ночлежкам я не шлялся. Одно из первых моих воспоминаний связано с празднованием Рождества не то в восемьдесят втором не то в восемьдесят первом году. К нам, к малышне, пришёл настоящий Дед Мороз с настоящими подарками, и я, тогда ещё едва научившийся ходить, успел посидеть у него на коленях. Этот светлый день влился в мою мягкую ещё память, словно водяной знак на банкноте в десять злотых.
Но были воспоминания и такие, которые иначе как призраками не обзовёшь.
И тоже связанные с явлением в мою жизнь персонажа уровня рождественского деда. Правда, у него не было колпака, бороды и посоха, зато был клетчатый берет с картонным козырьком, наподобие тех, что носят машинисты, и зонт-тросточка.
У него была седоватая шевелюра, высокие, похожие на крылья старинного автомобиля, брови и вытянутое лицо с печатью усталости, которая, казалось, ладонью провела по лицу, сглаживая черты. Квадратный подбородок и стекающий к верхней губе нос. И подарков с собой он не принёс, только наследил в прихожей своими непомерно длинными туфлями, на носочке каждого из которых мог, наверное, поместиться тогдашний я целиком. То была осень восемьдесят восьмого. Не так уж и давно, если разобраться.
Он говорил, что ехал из Кракова. Надо же… а я совершенно забыл.
Вещи этого человека я сейчас зачарованно извлекал из коробки.
Такая же кепка, только с поломанным козырьком, похожий зонт, только с прорехой и погнутыми спицами… Или все мужчины в то время носили одинаковые головные уборы и зонты? Нет, не помню… не модой я интересовался в конце восьмидесятых.
Но вот кофеиновые таблетки, россыпь которых обнаружилась на самом дне, и трубочный табак того самого сорта не спутаешь ни с чем. Таблетки тот человек клал под язык и задумчиво рассасывал, обдумывая и обнося строительными лесами новую фразу. Слова он ронял редко, и будто бы случайно. Я почему-то думал, что это таблетки для слюны, которую он потом использует, чтобы выпустить наружу новые слова.
Он долго смотрел, как мы играли во дворе, за низенькой оградой. Невдалеке старшие мальчишки репетировали птичьи крики, и резкое «уии-ип!» разносилось по округе. Поставил между ног чемодан, зацепил за ручку зонт — почему-то память рисует мне то кучевые, похожие на барашков облака на фоне закатного красного полотна, то одеяло чернявых, как измазанная в йоде вата, туч, сквозь которые проглядывает белизна утра.
Насмотревшись на детей, он подходит к воспитательнице, что-то обстоятельно втолковывает, завинчивая каждое слово, словно саморез, затягивая и закрепляя его внимательным взглядом. Воспитательница растерянно улыбается, а человек, по-хозяйски оглянувшись, идёт прямиком ко мне. На нём длинный плащ, и я, когда соизволил обратить на нового дядю внимание, вообразил, что он похож в своей одёжке на космонавта.
