Нас встретили и обступили тапочки всех цветов, размеров и разной степени пушистости.
— Мы не займём у вас много времени, — надтреснутым голосом говорит Вилле. Он уже понимает, что со сверстниками может тягаться сколько захочет, но взрослые всегда могут разбить эту скорлупу таким вот сюсюкающим тоном, который любому мальчишке подходящего возраста встаёт поперёк горла.
В этот раз это сюсюканье встало поперёк горла только Вилле. Соя млел от него, как котенок, которому почесывают за ушком, а я втайне радовался падению Вилле.
— Конечно, милый, — говорит пани. — Сначала вас займу я. Толстеть мне ещё есть куда, но столько блинов ни мне, ни мужу не осилить. Вы, солнышки мои, очень вовремя подоспели. Может быть, оцените мою стряпню с профессиональной точки зрения.
У пани была совершенно замечательная кухня, с высоким стрельчатым окном, похожим на окно в замке, маленькая, и в то же время мы вчетвером расположились там вполне вольготно. Перед нами поставили по тарелке блинов, неровных, пышущих маслом и с хрустящей корочкой, и по чашке горячего малинового чая.
— Теперь рассказывайте, — снизошла до нас хозяйка.
— Целестин ищет одного господина, — сказал с набитым ртом Вилле.
Соя умчался, шлёпая огромными тапочками, в прихожую, вернулся с зонтом и беретом.
— Вот этого! — заорал он, счастливый, что может тоже как-то поучаствовать в общем деле. Берет перекочевал на голову, укутав её целиком, словно капюшон, козырёк при этом сполз на нос. Мальчик упёр зонтик-тросточку в пол, как, должно быть, видел в старинных фильмах.
— Шесть или семь лет назад, — скромно прибавил я. — Он жил в этом доме. Ну, я так думаю, что жил. У него…
— А! — воскликнула пани. — Такой, длинный, с лицом, как будто у Шерлока Холмса.
— И велосипед…
— И велосипед у него был — этакая развалюха, похожая на большого механического шершня, — она хихикает. — Всегда было слышно за целый квартал…
— Как звякает разболтавшийся звонок, — тихо-тихо прибавил я. На этот раз я её опередил.
Молчание заполнило кухню. Пылинки купались в пронизывающих огромное окно солнечных лучах. Соя зашевелился в кепке, будто рак-отшельник в глубине своей раковины. Вилле, довольный тем, что внимание женщины больше не коптит под копной песочных волос ему макушку, уплетал блины.
— Надо же, совсем вылетел из головы у меня этот пан, — сказала она. Раздосадовано улыбнулась, пытаясь отыскать ещё какие-то мелочи. — Квартира нам досталась от бабушки. Когда мы с мужем сюда переехали, нам, мягко говоря, было не до соседей. Переезд, вереницы родственников, обнюхивающих каждый угол, все дела. Просто чудо, что я вообще его вспомнила. А его имя… нет, не помню и этого.
— Куда же он делся? — спросил я.
— Куда-то переехал. Не знаю. Видно, в момент его исчезновения я была занята чем-то очень важным. Например, клеила обои. Или красила пол, — она растерянно засмеялась. — Он жил на этом этаже, в десятой квартире. Может быть, у теперешних жильцов что-то после него осталось… А зачем он тебе нужен?
— Не знаю, — честно ответил я. — Может быть, просто поговорить.
— Более чем достойная причина, — кивнула пани. — Если он выглядит как Шерлок Холмс, курит хорошие сигары и передвигается на подобном анахронизме, в век машин и спортивных велосипедов… знаете, что такое анахронизм?.. с ним, должно быть, есть о чём поговорить. Я тоже люблю странных людей, хотя, как видите, каким-то образом умудряюсь и не замечать. Впрочем, куда больше я люблю детей. Наелись, мои солнышки?..
Пани следила, как мы обуваемся, сама облачилась в выходные тапочки и проконвоировала нас до нужной двери, и только потом приготовилась ретироваться:
— Пан Болеслев очень любит поговорить. Он отличный оратор, и большое скопление людей производит на него впечатление. Так что я, пожалуй, избавлю себя от демонстрации его искусства и лекции на произвольную тему.
На обратном пути она всё-таки умудрилась чмокнуть в щёку разомлевшего от тающих в желудке блинов и потерявшего бдительность Вилле.
Нам открыл усатый поляк с посверкивающей потом лысиной. Его зелёный халат, распираемый могучим телом, походил на горные склоны. На покатых ворсистых плечах, где халат чуть вылинял и облез, казалось, вдоволь можно было погулять по солнечным полянкам в оправе пахучих кедров.
— Ооо. Кто здесь у нас?
Голова, похожая на огромную скалу, сияющую снежной шапкой, склонялась поочерёдно к каждому, в то время как мы благоговейно пятились.
— Дети, — наконец заключил он. — Пирожок или жизнь, да? Прошу прощения, я забыл в гостиной очки и не вижу какие на вас маски. Но для Хэллоуина ещё рановато, вы не находите?
Несмотря на медлительность — кажется, что перед тобой сама гора пришла в движение, — говорил он очень живо. В груди будто бы рокотал вулкан, поднимаясь по лёгким низким грудным голосом, который куда чаще встречается у женщин, чем у мужчин.
— Мы… хотели… — промямлил Вилле, вся спесь слетела с него, словно с лисёнка, заигравшегося с бабочкой и оказавшегося слишком далеко от родной норы.
— Нет, — пан поскрёб грудь, и показалось, будто под пальцами зашумели, потрясая кронами, сосны. — Положительно ещё рановато. Я ничего не подготовил.
— Да мы только поговорить, — пискнул Соя.
— Поговорить? — пан опустился на корточки так, что его голова оказалась на уровне наших. Задумчиво выкатил глаза. Словно выпрыгнули две коричневые подкоряжные лягушки. — Отчего бы не поговорить-то. Мариша! Принеси мне кофе. Ребята пришли меня послушать.
Я почувствовал как братья, ни слова не говоря, с двух сторон выталкивают меня вперёд, словно пальцы, сдавившие тюбик зубной пасты.
— У вас здесь жил один человек… такой, похожий на Шерлока Холмса, самокрутки ещё курил… Быть может, вы знаете…
— А, тот художник, — с готовностью откликнулся пан. — Как же.
— Художник?
— Конечно художник. Но я, к сожалению, не так много знаю. Так и не увидел его лично. Оставил после себя много хлама, настоящий творческий человек. Мы выкинули после него во-от такую стопку холстов.
Раздвигает руки и, видя моё разочарование, неловко жалеет:
— Не расстраивайся. Художник он был так себе. Каляка-маляка, себе, видимо, на уме, какую-то непонятную цветастую размазню рисовал. Те, что у нас на площади, хотя бы пейзажи пишут… жена! Где мой кофе?.. Портреты, вон, я давеча тёщу заказал одному художнику — одно загляденье получилось! Даже щёки подрисовал как надо, она тогда только с болезни отошла, щёки впалые, и глаза, что твои жемчужины, в смысле, в веках, как в ракушках сидят… я ему шепчу — не оставь бабу без богатства, щёки-то подрисуй. Ну, он этак хитренько на меня посмотрел, гривой помахал, и сделал. Щёчки — загляденье, лучше, чем на самом деле. — Он, видно, и правда прирождённый оратор, словно затаившееся в горах эхо. Любое слово, брошенное хотя бы отдалённо в его сторону, должно вызывать настоящие тирады откликов. — Таких я уважаю. Хочешь, скажу, где сидит?
