— А я знаком, — добродушно бурчит в усы пан Грошек. — Здесь, кстати, отличные круассаны. Жена хозяина печёт их сама — он машет хозяину, и тощий тип за стойкой отвечает вежливым кивком, — и начинок в них — штук двадцать, если не вру. Я распоряжусь, чтобы вам собрали несколько в дорожку… как тебе город, молодой человек? Присаживайся-присаживайся, вон, можешь подвинуть себе стул…
Я присаживаюсь на самый краешек, оглянувшись, не маячит ли где пан Жернович. Верность Акселя его порадует, а вот я, чего доброго, останусь без ужина.
— Это самый волшебный город, который я видел в своей жизни.
Пан Грошек отбирает у капитана стакан, заглядывает туда, будто надеется разглядеть в процеженной жидкости ягоды. Борода у него такая твёрдая, что похожа на колючую проволоку, и лицо над ней словно грязный снег, который я видел в каком-то фильме про войну. Тем не менее, голос звучит мягко, в то время как подбородок Акселя, как будто песок в песочных часах, перетекающий из одной ёмкости в другую, кренится всё ниже.
— А много ли ты их видел?
— Всего два, — признался я.
— Что же. Для молодого человека, не отягощённого жизненным опытом, это хорошее начало. Хотя это на самом деле самый лучший город. Здесь можно собрать настоящую коллекцию пивных пробок, под которыми прячется всего три сорта. И в меду здесь ни за что не встретится пчела. В лучшем случае муха, такая, знаешь, зеленая. В Варшаве ты найдёшь настоящую гордость Польши, там дворец наших королей, и даже Висла несёт свои воды гордо и надменно. В Вроцлаве живут знания, вся наша культура, вся история кровосмешений с другими народностями, скрупулёзно записанная в книгах. А Краков как мессия в лохмотьях, сумасшедший, но убедительный проповедник, за которым идут тысячи последователей. Как ковровая дорожка в сердце нашей страны для всех этих туристов, которых так любит твой друг.
Я смотрю, как Мышик, наматывая слюнявые капли дождя на хвост, гоняет кого-то в ближайших кустах.
— Вы на самом деле так считаете?
— Конечно, нет. Иначе бежал бы отсюда без оглядки, от этой продажной женщины. Как там по вашему, по молодёжному? Слинял… Иногда кажется, что молодёжь обитает совсем уж в другом времени, со своим сленгом… Но я люблю её, вот в чём дело. Я люблю и, несмотря на всю порочность этой связи, остаюсь с ней до конца жизни. Когда ты назвал меня волшебником этого города, я в очередной раз понял, что наше с ней волшебство тесно связано. Нет! Это даже не две верёвки, это уже канат. Мы с ним — с ней! — перетягиваем этот канат друг на друга, и никак не можем выяснить кто сильнее.
— Мне казалось, что он похож на такого доброго пана, — сказал я, чтобы как-то прервать излияния пана Грошека и вновь обратить его внимание на себя. Мне жутко неловко, когда человек вот так ныряет в себя. Почему-то я очень хорошо чувствую такие вещи. Кажется, что всё лицо, как пенные разводы вокруг сливного водоворота в ванной, начинают втягиваться в рот.
— Так может показаться, — пан Грошек моргает своими бледными, укутанными простынёй белка глазами, будто сам не понимает, как тут оказался. Отхлёбывает вина. — Ты видишь кучерявый локон и думаешь, что это борода. Слышишь пропитый голос и не понимаешь, что это голос очередного из её ухажёров.
Мне нечего возразить, и он, довольный своей маленькой победой и нашей беседой, ёрзает по стулу, пытаясь устроиться поудобнее. Будто дома, в кресле-качалке. Локти ищут подлокотники, спина напирает на спинку, требуя подвижности. Не находя ни того, ни другого, волшебник морщится.
С площади до нас докатываются раскаты музыки, и я признаюсь:
— Мне кажется, столько музыки я не слышал за всю свою жизнь.
— Что у вас там было? Кассеты? Пластинки?
— Радио. Мы слушали РМФ, и другие радиостанции.
— Та музыка, что на улице, ничем особенным не выделяется. Музыканты играют плохо, и каждый движим отнюдь не страстью творца.
Он смотрит на меня, и я послушно спрашиваю:
— А чем же?
— Настроением окружающих, которым до них нет никакого дела. Кредитом за машину. Холодом и дождём. Какое может быть искусство, когда музыкант думает о съеденном с утра просроченном пончике?
Аксель дремлет, склонив нос к коленям, скрючившись и, кажется, пытаясь вжаться в самого себя от прикосновений сырого мира, пан Грошек снисходительно похлопывает его по плечу.
— Если бы старик Аксель не был похож на губку для стола, мы бы с ним здорово поцапались на эту тему. В который уже раз.
Волшебник снисходительно ждёт реакции Акселя и, не дождавшись, начинает выстраивать над его головой огромные, витиеватые замки речей.
— Он считает, что это можно назвать чистым искусством, творимым в данный момент волшебством, и в некотором роде я готов с ним согласиться. Но моё волшебство другое. Радио, например, чудесная штука. Я продавал их десятками, эти громоздкие первые радиоприёмники, похожие не то на печатные машинки, которые я тоже, кстати, продавал. Откуда в этих ламповых агрегатах берётся человеческий голос?
— Это называется — радиовещание, — хихикнул я.
— Я знаю, что такое радиовещание, — строго сказал пан Грошек. — Так получилось, что я, будучи в бытность свою историком, смотрю на любые предметы из глубины веков, из некой точки, которая может оказаться и в тридцатых годах этого века, и в сороковых прошлого. И с тем же успехом мои глаза могут быть глазами современника, к примеру, шейха Назима аль-Хаккани. С его точки зрения радио — настоящая шайтан-машина. Понимаешь? То, что твой капитан называет магией, суть жизнь и продукт деятельности человеческого разума, хаотичного и бестолкового. Если придёт время и ты, уже возможно седоусый мужчина, заскучаешь в этом мире, вспомни об этом… а вон и твои круассаны. Я уже заплатил. Это мой прощальный подарок тебе и Анне. Ну и угостить остальных психов в этой вашей богадельне на колёсах не помешает.
Тонкий мужчина выкладывает на стойку сочащиеся мёдом и повидлом свёртки.
Пан Грошек внезапно и очень по-детски мне подмигивает, и отвешивает пару шуточных оплеух Акселю.
— Мне кажется, вам пора идти. Натрави собак на свою тоску, Капитан, вас ждут далёкие земли.
Аксель уже на ногах, успел попрощаться со своим стаканом и натравить на свою тоску Мышика. Тот с радостным лаем вился вокруг его ног, проскакивал между ними, расталкивая боками, делая вид, что действительно за кем-то гоняется. Его предыдущие жертвы возобновляют прерванную гомонь, и листья крыжовника вздрагивают под лапками шустрых кузнечиков.
— Время поднять флаг, юнга.
Разглядывает меня, выискивая пятна малодушия. Я поспешно вскочил.
— Мы возвращаемся в лагерь?
— Мы возвращаемся на дорогу. Мне кажется, мы поправили немного наши дела на этом празднике жизни.
Аксель переходил из одного настроения в другое легко, следуя только за своими желаниями — это я уяснил уже после пары проведённых рядом с ним дней. Как человек, чьей единственной заботой было найти на свою голову этих самых забот. Набить, если нужно, ими целые карманы, а потом лузгать, словно семечки, отказываясь то от одной, то от другой.
