После ужина я укутался в дождевик и решил немного пройтись в компании Мышика. Поискать местных жителей, хотя бы тех, кто кидал нам деньги за выступление. Одному было слегка страшновато, а пёс своей вознёй вселял хоть какую-то уверенность. Он только что высушил шёрстку и теперь с новой радостью ринулся под дождь. Мой пёс — любитель контрастов.
Стоило отойти на десяток шагов, как цирк рассыпался пятнами света, а впереди выросла, словно выныривающая из морских пучин акула, громада какого-то дома. Я выпутался из хватающих меня за ноги корней, ступил на гравийную дорожку. Заборов здесь не было, и один крошечный, заросший растительностью дворик, беспрепятственно перетекал в другой. Мышик по брюхо в воде гонялся за клочками тумана.
Я добрёл до окошка, прилип к нему носом, пытаясь разглядеть там хоть что-то. Кажется, паутина. И какой-то огонёк в глубине… нет, это всего лишь отражение ночного фонаря, что как раз зажёг на одном из фургонов Костя.
Вдруг я понял, что здесь есть кто-то ещё. Кто-то пробирался к тому же самому окну, водя руками в тумане и тихонько чертыхаясь под нос. От Мышика оно шарахнулось, едва не свалившись с гравийной дорожки в лужу.
— Мышиик! — взвыла Марина, и тут же придушила голос до шёпота: — Ты что здесь? Гуляешь? Фу, ты же весь мокрый! Противно!
Хвост танцевал вокруг неё, словно большой вопросительный знак.
Я задавил искушение спрятаться и хорошенько напугать Мару, вместо этого привлёк её внимание своим голосом.
— Если здесь хоть кто-то есть, о нас уже давно знают.
Марина мгновенно всё поняла.
— Если здесь кто-то есть, — ответила она, сделав ударение на первом слове. — Что там, в окошке?
— Тишина. Но Костя говорит, что здесь есть люди. Можно постучать.
— Иди ты, — почему-то обиделась Марина. — Стучи без меня, если хочешь. Пошли лучше дальше. Если Костя кого-то видел, мы наверняка увидим в окнах свет.
Мы выбрались на дорогу, звонко шлёпая сапогами по воде. Мышик ввинчивался в туман рыжим штопором, лаял на что-то, что оставалось за границами зрения. Я нервничал (мерцание цирковых огней почти растаяло за спиной), но старался не подавать виду. Перед девчонкой нельзя выказывать слабость. Особенно перед такой, как Марина — перед той, которая даст фору любому пацану. Она шагала впереди, прикрывая рукавом фонарик; откусывала от мрачного пейзажа отдельные освещённые куски, а я семенил чуть сзади, и на каждый один её шаг приходилось полтора моих.
Так продолжалось до тех пор, пока она не остановилась, чтобы перевести дыхание, и я заглянул в её лицо под капюшоном, чтобы увидеть нервно подрагивающие уголки губ и бьющуюся на виске жилку.
Она тоже боялась. Это немного меня успокоило.
Мы вышли почти что к самой окраине — туда, где уже проезжали утром. В гравии до сих пор не размыло колею от телег.
— Неужели на весь чёртов город не найдётся хотя бы одного чёртового человека? Живого человека? — На голос Мары прибежал, настороженно виляя хвостом, пёс.
— Только если выйдет набрать глины. Просто так по двору-то шататься что-то очень мокро.
— Зачем глины?
— Чтобы делать сов.
— Ты головой ударился, какие в такую погоду совы?
— Красные. Из глины. Под дождём она становится холодная, и приходится брать с собой лопату.
Марина бросила разглядывать окрестности и с раздражением обратила ко мне лицо.
— Какие совы, ну?
Я с недоумением смотрел на неё. Я не понимал, откуда идёт этот голос.
— Некоторые делают чёрных или белых сов. Но это если есть краска. Из того, что остаётся, делают мышей. Мой кузен делает только мышей. Все считают, что он немного не в себе. Он в самом деле немного не в себе. Иногда делает лошадей.
Голос прятался где-то здесь, словно слой масла между белым хлебом-почвой и слоем повидла — нависающими над нашими макушками тучами.
— С кем это ты разговариваешь? — нервно спросила Марина.
— Я разговариваю?
— Лошади плохо продаются, это же не символ города, — грустно журчал, сочась с деревьев тягучими каплями, голос. — Символ города — совы.
Мышик неуверенно гавкнул в пустоту, и пустота пробурчала «Ухожу, ухожу».
И что-то вроде: «Хорошая собачка».
В следующий момент я обнаружил, что моя рука зажата холодными пальцами Марипы. Запястье онемело, словно его передавили тисками. Девочка, таща меня за сабой, летела обратно к лагерю, пытаясь смерить шаг, словно стреноженная лошадь, но получалось плохо.
На обратном пути нас к тому же чуть не задавила машина. Вряд ли водитель старенького «доджа» вообще нас заметил. Да я бы на его месте и не предполагал кого-то встретить в такой дождь и в таком не слишком-то людном месте. У него работала только одна фара, вторая же включалась только на кочках, и тут же гасла, создавая ощущение часто-часто моргающего глаза. Разбрызгивая грязь, пикап пронёсся мимо, а мы едва успели отскочить к обочине.
— Кто-то, может быть, проездом, — сказал я.
— Здесь нет проходных дорог, — раздражённо сказала Марина. — Здесь только одна дорога. Уезжают отсюда только той же дорогой, что и приехали.
— Значит, кто-то здесь всё-таки живёт. Какой-нибудь смотритель или там, сторож с семьёй. Он приходил смотреть на наше представление, а теперь уехал куда-нибудь по делам.
Мара промолчала.
И всё же встреча с автомобилем вернула нас к реальности. Рычащий, и фырчащий агрегат с мигающей больной фарой заставил голос, всё ещё звучащий в голове, вытереться до едва заметного контура, словно карандашный рисунок после набегов ластика.
Через пять минут я уже начал сомневаться, был ли голос, рассуждающий про сов из красной глины, или всё это пригрезилось нам в шелесте листвы и шуршании дождя.
А спустя ещё две минуты нам встретился праздношатающийся Костя, видимо, ищущий, какой бы угол приспособить под туалет. Помахал рукой и свернул в ближайший проулок. Мышик увязался за ним, рассчитывая, что Костя пошёл прятать косточку.
Марина отпустила мою руку.
— Идём-ка. Нужно проверить. Убедиться раз и навсегда. Я не хочу, чтобы всякие галлюцинации портили мне пребывание на этом курорте.
Мы подошли к двери ближайшего дома, и Мара постучала. Никакого ответа. Подёргала за ручку — закрыто. Выждала немного и повернулась ко мне:
— Надо взломать дверь.
За домом в саду, словно нестриженные шевелюры погибших рок-музыкантов прошлого десятилетия, зацветали розовые кусты. Бутоны сплошь тёмно-зелёные, казалось, когда придёт время распускаться, они будут точно такого же цвета. На заросших лопухами грядках мы нашли ломик. Точнее — проржавевшую насквозь железяку, оставляющую на пальцах коричневые чешуйки. Я не горел желанием лезть в чужой дом, пусть даже на самом деле, скорее всего, он окажется пустым, но бросать Марину одну не хотелось. Когда она уже прицеливалась к двери, я сказал:
