Сказав это, он захохотал и похлопал меня по плечу.
— Не волнуйся. Ты приспособишься.
Потихоньку-полегоньку я начал осваивать цирковое мастерство. На остановках по пути (когда «Фольксваген» «решал перекурить», как называл это Костя, и заливался дымом по самую крышу, а из радиаторной решётки брызгал кипящей водой), в крошечных деревеньках на берегу Одры, на ночлегах, которые нередко случались рядом с цыганским табором или недалеко от хмурых придорожных гостиниц, поросших ивовой бородой, я занимался так же усердно, как в тот день в Кракове. Кардан, приводящий в движение механизм моего энтузиазма, работал на полную мощность. Мне нравилось поднимать в воздух стаи разноцветных шариков, пусть обратно в руки после этого опускалась едва ли половина; вторая же стаей диких зимородков разлеталась по окрестным кустам ежевики или дикого шиповника. Я учился разговаривать со своим псом, с другими животными, выучил все их клички, которые неустанно и нудно талдычила Марина.
— Это просто — говорил, куря и жмурясь через запотевшие стёкла очков, Аксель. — Понимать животных. Просто забудь, что Мышик пёс, а ты — мальчик. Забудь, что между вами есть какие-то различия, что у него есть шерсть на загривке, а у тебя нет.
Я делал очередную попытку, и он строго говорил:
— Нет, ты не должен просить его, как равного. Разговаривай с ним, как с самим собой.
И Марина повторяла его слова почти точно. Поначалу это меня немного удивляло. Она всегда бросалась на искоренение легкомыслия и несерьёзности с одержимостью завидевшего колорадского жука садовника, хотя, по моему мнению, эти детские штучки идут рука об руку с всякими чудесами, которые вытаскивал из карманов Аксель. Но непререкаемо верила в незаурядный ум заурядной обезьянки, которая даже банан начинает чистить не с того конца.
— Мне кажется, — Мара набирает в рот воздуха, и я невольно тоже запираю дыхание в груди. — Мне кажется, эти звери все — как люди. Они всё понимают, а многие, — она делает на последнем слове ударение и заглядывает мне в глаза — уразумел ли, нет? — Многие гораздо умнее людей.
Мы вдвоём, прильнув к прутьям клетки, выглядывали в глазах обезьянки Ленни искорки ума, в то время как она истошно кричала и бросалась кожурой. Если бы Мара училась в школе, в конце концов решил я, то по биологии у неё был бы кол.
Во всяком случае, я бы поставил.
Единственными, кто не поддавался дрессировке, оставались кошки. Я сильно ошибся, насчитав «на борту» двух кошек и успокоившись; с нами, оказывается, путешествовал целый выводок хвостатых, периодически обмениваясь популяцией со встречными сараями и амбарами. Хотя среди них непременно находилась Луна, беленькая «в яблоках», что с древнеегипетским достоинством правила своими подданными с высоты ящиков с реквизитом.
Следуя живому примеру Марины, я начал упражняться с тяжестями. После утренней пробежки она, вся взмыленная, как лошадь, тащила мне гири. Я видел в этом некую иронию — ведь именно эти гири я хотел, по её мнению, «спереть» в первую нашу встречу, но не знал, как напомнить ей об этом. В конце концов решил подождать, пока не представится случай. Когда она в очередной раз меня чем-нибудь разозлит, я буду на гребне ехидства.
Было странно наблюдать, как она с лёгкостью ворочает тяжестью, при одном взгляде на которую у меня скручивались в узел кишки. И я старался изо всех сил, поднимая сначала десять килограмм, потом — через неделю — пятнадцать, и, наконец, двадцать и двадцать пять.
Марина остановилась на двадцати.
— Девушке больше не нужно, — сказала она.
Я полагал, что девушке не нужно больше пяти. Но, конечно, Марине виднее. Краем глаза я наблюдал, как намокает её майка, обозначая острую грудь, как напрягаются и дрожат руки, когда она вскидывает железо над головой, а чёлка становится мокрой, будто после душа.
Глядя на неё, я ощущал в теле сексуальное напряжение, смущался, надеясь, что это не так заметно, как кажется, и ронял гантели. Десятикилограммовой однажды повезло приземлиться прямо на ногу, после чего я стал мудрее, и когда чувствовал, что руки теряют контроль над железом, а разум снова едет не в ту сторону, совершал ритуальный танец на месте. Как правило, ноги таким образом избегали встречи с гантелями, зато страдала Марина, которая пугалась и роняла свои.
— Господи, Шелест! Когда-нибудь я брошу эту штуку тебе в голову.
Я извинялся, всё ещё думая о своём сексуальном желании.
После занятий мы бежали плескаться к ближайшей колонке, если останавливались где-то в деревнях, или к ручью, если на природе. Или брали по ведру и отправлялись набирать воду у местных жителей.
Всё же даже месяц занятий силовой гимнастикой дал неплохой результат. Я словно бы стал выше. Немного раздался в груди, так что одежда, которая перепадала мне с плеча Кости, теперь не болталась, словно мешок. Первую неделю руки были как деревянные, я разучился жонглировать, и даже Мышик оставался недоволен моей лаской.
— Ты молодец, мальчик, — говорила мне Анна. — Если бы не детское лицо, ты сошёл бы за мужчину. Ну-ка прекрати бриться. Ничего хорошего тебе это не даст.
Я постеснялся ей сказать, что «бриться» — это не про меня. У меня и бритвы-то не было. Гормоны где-то сбились с дороги и запаздывали к назначенной дате. Возможно, они просто остановились на пикник, и иногда по утрам, разглядывая своё отражение в грязных автобусных стёклах, я мысленно их подгонял, как только мог.
— Грузитесь, поехали, — говорил нам Костя. Проделав все необходимые для предотвращения пожара манипуляции, он опускался рядом с одышливой зубастой мордой автобуса на корточки и на пару с ним смолил сигарету.
И дорога вновь раскручивалась под колёсами.
Двумя днями позже мы выступили в Зверянине, успешно преодолев австрийскую границу, и снова окунулись в чужую культуру.
Вот этот город всколыхнул во мне какие-то странные чувства. Напоминал он что-то игрушечное, но о-очень большое. Двухэтажные домики, будто бы собранные из кубиков Lego. Дороги, как будто построенные специально, чтобы вазюкать по ним игрушечные машинки. Машины с жирными отпечатками — будто бы их уже хватал какой-то гигантский мальчишка. Мосты, от которых замирало сердце ребёнка, и канал, который можно было перейти, просто закатав штанины.
Если бы я был тем ребёнком (иногда мне казалось, что стоит поднять голову, и я увижу его раскачивающуюся над городом, словно большой воздушный шар, голову), у меня по улочкам прохаживались бы фарфоровые фигурки. Я бы заселил город именно такими людьми.
Я вспомнил духоту базара в Кракове, прилавок, у которого мы с Анной остановились, когда возвращались от пана Грошека. На нём были разложены маленькие фарфоровые фигурки, в коробках из-под обуви, из-под конфет, покрытые пылью, потемневшие от времени. У кого-то отколота рука или нога, или, скажем, тросточка от зонта. Или наоборот, начисто вытертые тряпочкой и отполированные, завёрнутые в хрустящую бумагу. Причём зачастую увечные и пыльные стоили дороже новеньких. Видимо, и пыль эта была благородной, демонстрирующей не хуже витиевато разрисованного ценника возраст фигурки. В коробках из-под шахмат лежали сбежавшие из эпохи мушкетёров всадники, стражи при мушкетах, дамы в чепчиках и длинных платьях, детишки размером с ноготок и серьёзные, усатые отцы семейства в сапогах при шпорах. И даже один толстый, как хрустальный шарик, король в парчовой мантии, подбитой мехом. И собака, обычная дворняга, на которой, если приглядеться, можно было бы, наверное, разглядеть крошек-блох.
